Вера намеренно пошла в ту сторону, откуда шел Рымалов. На ходу записала в блокнот букву «Р», а убирая его в свою замечательную сумочку, глянула в зеркало, проверяя, не крадется ли за ней оператор, но того уже не было в коридоре. Тогда Вера развернулась и направилась к кабинету Ханжонкова.
Александр Алексеевич был на месте — сидел за столом и листал свой журнал «Вестник кинематографии». «Редактором там Александр Иванович Иванов-Гай, режиссер, некогда бывший репортером, — вспомнила Вера слова Немысского. — Характер у него неуживчивый и неуступчивый. С Ханжонковым они ладят плохо. Учтите это, вдруг пригодится». Странно, что она до сих пор не познакомилась с Ивановым-Гаем и вообще ничего о нем не слышала. Надо бы справиться у Амалии Густавовны. Как раз будет повод заглянуть к ней. Шансы на то, что пожилая гримерша может оказаться Ботаником, были ничтожны, можно сказать, что их не было вовсе, но с известной натяжкой можно было допустить, что сам Ботаник не имеет отношения к киноателье, а держит здесь человека для связи. На роль такого «связного» Амалия Густавовна вполне подходила. Так же, как и гардеробщик. После того как Ханжонков «разоблачил» Веру, он не брал у нее двугривенный даже раз в неделю и величал не «сударыней», а Верой Васильевной. Имя и отчество у него были самыми обычными, Иван Антонович, а вот фамилия редкой — Жаврид. Вера сначала решила, что Иван Антонович из выкрестов
[90]
, но оказалось, что он исконно православный, родом из Минской губернии.
Увидев Веру, Ханжонков отложил журнал, встал и сделал рукой приглашающий жест.
— Пока ничем порадовать не могу, — сказал он, когда Холодная села. — Крутицкий все думает. Подобно всем певцам, он имеет предубеждение против кинематографа. Для певца главное — голос, а в кино голос не слышен. Я пытаюсь убедить его в том, что важнее всего лицо, узнаваемость! Сначала зритель видит лицо или фамилию на афише, а уже после приходит слушать пение. Это же обоюдная выгода — он делает рекламу моей картине, а я делаю рекламу ему. К тому же у Крутицкого очень трагическое лицо… Но я решил, что подожду еще неделю, от силы две. Если он за это время не согласится, будем снимать вас в другой картине. Если вы, конечно, не раздумаете.
— Не раздумаю, — пообещала Вера, которой очень хотелось сниматься в кино, но не очень-то хотелось половину картины играть забальзамированный труп. — Я твердо решила. И готова играть любые роли! Хоть Клеопатру, хоть… профессора ботаники!
— Профессора ботаники? — переспросил Ханжонков. — С чего бы вдруг?
Вере в его вопросе послышался тайный смысл. Сердце тревожно сжалось. Меньше всего ей хотелось, чтобы Ботаником оказался Ханжонков, ведь его разоблачение означало бы крах киноателье. «Нет, не может столь удачливый предприниматель оказаться шпионом!» — убеждала она себя. Но мало ли было шпионов среди промышленников и прочих богачей? Кого-то влекут деньги, кого-то риск. К тому же вся деловая удачливость Ханжонкова могла оказаться делом рук германского генштаба. Отчего бы не обеспечить своему агенту столь удобное прикрытие, которое помимо основной пользы приносит и дополнительную — хорошие барыши?
— Пусть не ботаника, пусть какого-то другого профессора, — легко согласилась Вера. — Если вам по каким-то причинам не хочется слышать о ботанике, то пусть будет математик или историк. Я уверена, что справлюсь с мужской ролью. Раз уж Аста Нильсен…
— Плох тот солдат, который не хочет быть генералом, — перебил Ханжонков. — Ваша отвага похвальна, но смотрите, чтобы она не перешла в самонадеянность. Есть и другая поговорка — курица не птица, прапорщик не офицер. А вы, Вера Васильевна, да простятся мне эти слова, пока еще не Аста Нильсен!
«Ах так! — возмутилась Вера. — Я, значит, прапорщик? Или — курица? Какое беспардонное хамство! А он, однако, в раздражении… Глаза так и сверкают, левая рука сжалась в кулак. С чего бы это?»
— Да! — кивнула Вера. — Я не Аста Нильсен. Я — Вера Холодная!
После этих слов по всем законам драматургии следовало встать и уйти. Вера так и сделала.
— А в вас есть шарм, Вера Васильевна! — сказал ей вслед Ханжонков. — И все задатки настоящей, большой актрисы!
Похвала выглядела не менее бесцеремонной, чем предыдущее замечание. «Он меня провоцирует?» — подумала Вера. Остановившись, она обернулась и посмотрела прямо в глаза Ханжонкову, пытаясь понять, что у него на уме.
— К черту Крутицкого! — сказал он. — Как говорят купцы, «что сразу складно, то и ладно». Я сниму вас в «Княгине Бутырской»… Нет — в «Самозванке»! Сегодня же поговорю с Чардыниным, а с понедельника, благословясь, приступим к съемкам. Сценарий вам даст Михаил Дмитриевич.
«С чего бы ему вдруг менять свое решение? — подумала Вера. — Разглядел во мне нечто такое, что его пленило? Или это подкуп? А если не подкуп, то попытка заморочить мне голову?»
Стараясь не выказывать сомнений в искренности намерений Ханжонкова, Вера улыбнулась ему щедрой пленительной улыбкой и сказала:
— Как вам будет угодно, Александр Алексеевич. В «Самозванке» так в «Самозванке». Я уверена, что вы не предложите мне плохого сценария.
— Нет, вы в самом деле удивительная! — воскликнул Ханжонков. — Готовы сниматься, не видя сценария, до сих пор не спросили, сколько я намерен платить вам за картину! Что это? Великое желание сниматься или нечто другое? Вы меня решительно заинтриговали, Вера Васильевна!
«А ведь и верно! — спохватилась Вера. — Какая-то я чересчур сговорчивая. Это не может не наводить на подозрения. Однако надо выпутываться…»
— Я немного разбираюсь в людях, — сказала она, — во всяком случае настолько, чтобы распознавать благородство. Я уверена, что вы не предложите мне плохого сценария или плохих условий. Да и деньги не имеют для меня большого значения. Разве что весьма крупные суммы…
Можно было гордиться столь изящным, придуманным на ходу оборотом, годившимся как для начинающей актрисы Веры Холодной, так и для шантажистки. «Деньги не имеют для меня большого значения. Разве что весьма крупные суммы…» Понимайте как хотите, Александр Алексеевич. В зависимости от того, Ботаник вы или не Ботаник.
— Сегодня вы получите сценарий, а завтра мы обсудим условия, — сказал Ханжонков, снова взяв в руки журнал. — На первую картину мы подпишем отдельный контракт, а дальше уже как бог даст.
У Амалии Густавовны снова сидела Наина. Глаза ее были заплаканы, на лице выступили бесформенные красные пятна, нижняя губа мелко подрагивала. Увидев Веру, Наина пулей выскочила за дверь, задев ее плечом.
— Разве можно так изводить человека? — Гримерша сокрушенно покачала головой. — Пускай перепутала Наиночка впопыхах креп-марокен с ламе
[91]
, с кем не бывает? Как будто зрители способны определить, из какой ткани пошито платье. Да им хоть шифон вместо парчи подсунь — не догадаются. Но Галина Мироновна шагу ступить не может без того, чтобы не унизить и не оскорбить бедную безответную сироту. Вот, довела бедняжку до истерики, да еще и грозится за испорченный марокен у нее из жалованья вычесть! Как вам это? Разве можно быть такой бессердечной? У Наиночки на иждивении слепая мать и полубезумная сестра. Ей каждая копейка дорога.
