— Не знаю, — ответил он искренне, дружески. — Я всего лишь рядовой пехотинец, и в моем ранце не много ответов. — Он обвел взглядом комнату, скромную мебель, компьютер и, снова встретившись глазами с женщиной, улыбнулся ей. — Может быть, как раз и следует разбить зеркало, а потом купить себе другое. — Он помолчал. — Для этого нужна смелость.
Грис Марсала некоторое время не отвечала. Потом, медленно развернув салфетку, аккуратно положила ее на подлокотник кресла.
— Может быть, — сказала она. — Но отражение уже не то же самое. — Когда она снова подняла свои светлые глаза на Куарта, в них была какая-то отчаянная ирония. — В жизни мало таких трагичных вещей, как эта, — обнаружить что-нибудь не вовремя.
Они ждали его в «Каса Куэста»: явились в точно назначенный час и уселись вокруг стола, под старинной рекламой пароходной линии Севилья — Санлукар — Море, свесив расстроенные лица над бутылкой «Ла Ины».
— Вы просто сущий кошмар, — сказал Селестино Перехиль. — Вы меня губите.
Дон Ибраим смотрел на пепел своей сигары, готовый вот-вот свалиться на его белый жилет. Брови его были сдвинуты, а пальцем он озабоченно ерошил опаленные усы. Удалец из Мантелете уставился на поверхность стола, на какую-то неопределенную точку ее, находящуюся примерно между его левой рукой, все еще забинтованной и намазанной мазью от ожогов, и мокрым от вина кругом, оставленным бокалом, который он как раз подносил ко рту. Вид у сообщников был подавленный, за исключением Красотки Пуньялес: невидящий взгляд ее черных глаз был устремлен на пожелтевшую афишу на стене — «Большая коррида на арене „Линарес“, 1947 год. С участием Хитанильо из Трианы, Манолете и Домингина», на длинных, смуглых костлявых руках так же ярко, как ее губы и кораллы в ее серьгах, алели ногти, а серебряные браслеты позванивали всякий раз, когда эти руки протягивались к бокалу или бутылке. Красотка одна выпила больше половины.
— Будь проклят тот час, когда я решил поручить это дело вам, — прибавил Перехиль.
Он был взбешен — по-настоящему взбешен. Узел галстука у него съехал набок, лицо и лысина лоснились еще больше, чем обычно, сложное архитектурное сооружение на голове, слежавшееся от лака, совсем потеряло форму. Всего лишь час назад — даже меньше — Пенчо Гавира задал ему взбучку. «Мне нужны результаты, идиот. Я плачу тебе за то, чтобы ты предоставлял мне результаты, а ты целую неделю валяешь дурака (на самом деле он выразился грубее). Я дал тебе на это дело шесть миллионов, а воз и ныне там, да к тому же этот писака, Бонафе, вполне может испортить нам всю обедню. Кстати, Перехиль, когда у нас будет время, тебе придется рассказать мне, что у тебя общего с этим типом, ты понял? Рассказать не торопясь и во всех подробностях, потому что я нутром чувствую, что за этим что-то кроется. А что касается остального, то даю тебе время до среды. Ты слышишь? До среды. Потому что в четверг в эту церковь не должен войти даже сам Господь Бог. Иначе я выжму из тебя эти шесть лимонов по капле, вместе с твоей поганой кровью. Ты идиот. Ты просто идиот».
— Я всегда говорил, что с попом свяжешься — добра не жди, — вздохнул дон Ибраим. Перехиль жестко глянул на него.
— Это от вас добра не жди.
Удалец склонил голову — точно так же, как когда его отчитывал судья на ринге или когда публика, пришедшая посмотреть корриду, свистела и орала, осыпая его оскорблениями.
— Тогда, с бензином, — произнесла Красотка Пуньялес, — это было знамение свыше. Пламя чистилища.
Она по-прежнему смотрела отсутствующим взглядом на последнюю афишу Манолете, а муха, насосавшаяся вина из следов от бокалов на столе, ползала по ее серебряным браслетам. Дон Ибраим с нежностью оглядел ее цыганский профиль, сильно подведенные глаза (черный карандаш расплылся в морщинках вокруг глаз так же, как и карминовая помада вокруг губ) и снова ощутил на своих плечах груз ответственности. Удалец, подняв голову, смотрел на него, как всегда, глазами преданного пса. По-видимому, он уже переварил это «от вас добра не жди» и теперь пребывал в ожидании какого-нибудь сигнала, чтобы понять, как следует к этому отнестись. Дон Ибраим успокоил его взглядом, который затем перевел на кучку пепла на кончике своей сигары, а потом, с меланхолическим выражением, — на шляпу-панаму, висевшую на спинке соседнего стула вместе с тростью, подаренной ему Марией Феликс. Так некогда Улисс — грустно подумал он, вспомнив классику, — во мраке ночи, стоя на капитанском мостике своего корабля, слышал, что впереди волны разбиваются о рифы, и знал, что на него с верой и надеждой устремлены глаза аргонавтов. Сумей они сейчас угадать его мысли, все аргонавты до последнего попрыгали бы за борт. А первым — он, дон Ибраим.
— Знамение свыше, — повторил он, подтверждая тезис Красотки частично из уважения, частично из-за отсутствия других аргументов, стараясь придать себе солидный и достойный вид. — В конце концов, со стихией не поборешься.
— Озу.
Перехиль подвел итог дебатов о знамениях свыше длинным и замысловатым ругательством — что-то касательно штанов Пресвятой Девы, — услышав которое официант, мывший посуду за прилавком, заинтересованно поднял голову.
— Это значит, — переведя дух, спросил Перехиль, — что вы выходите из игры?
Дон Ибраим исполненным достоинства жестом положил на грудь руку, украшенную перстнем-печаткой из фальшивого золота. При этом кучка пепла с сигары наконец шлепнулась ему на живот.
— Мы не предатели.
— Не предатели, — эхом повторил Удалец, перед мысленным взором которого качался затянутый брезентом ринг.
— Слышали мы ваши песни, — отрезал Перехиль. — Время на исходе. В следующий четверг в этой церкви не должно быть службы.
Экс-лжеадвокат поднял руку.
— Поскольку не представляется возможным заняться формой, — внушительно произнес он, — займемся содержанием. Хотя по велению совести мы решили не покушаться на само священное место, нет никаких препятствий или преград к тому, чтобы мы занялись человеческим элементом. — Он пососал сигару и посмотрел, как в воздухе тает колечко ароматного дыма. — Я имею в виду священника.
— Которого из трех?
— Старого, — с конфиденциальной улыбкой ответил дон Ибраим. — Согласно информации, полученной Красоткой от соседок и прихожанок, молодой викарий уезжает завтра, во вторник, после чего глава прихода остается наедине с опасностью. — Его глаза, печальные, покрасневшие, лишенные ресниц вследствие эпизода с бензином, были устремлены на подручного Пенчо Гавиры. — Ты следишь за ходом моей мысли, дружище Перехиль?
— Слежу, слежу. — Перехиль, заинтересованный, переменил позу, — Только не знаю, куда она тебя выведет.
— Ты, или кто-то еще… вы не хотите, чтобы в четверг в церкви была отслужена месса. Правильно?
— Правильно.
— А не будет священника — не будет и мессы.
— Конечно. Но вы же мне заявили на днях, что вам совесть не позволяет сломать старику ногу. А я, честно говоря, этой вашей совестью уже сыт по горло.
