Очень часто она приезжала ко мне на серебристом «Кадиллаке», одетая в белое полупрозрачное платьице, открывающее все прелести и повисающее на ней, как сорванный колокольчик. Даже родственники покойников, ежедневно посещающие наше заведение, временами прекращали плакать и скорбеть по усопшим, глядя на Матильду необъяснимое чудо природы.
Почти всегда, приехав ко мне в морг, она как бы невзначай закрывала дверь моего кабинета на ключ, закрывала на окнах жалюзи и тут же усаживалась ко мне на колени, и начиналась самая настоящая пытка моей несчастной плоти.
Конечно, я отчаянно сопротивлялся, мой разум безусловно требовал моего возвращения к работе, к своим профессиональным обязанностям, но она так нежно прикасалась ко мне и так ужасно заманчиво втягивала в себя все мое естество, которое тут же взрывалось и содрогалось, как земля во время вулканического извержения, иными словами, она закрывала мои глаза и мой разум густым туманом сладострастия, и я выл, стонал, целиком проваливался в ее приоткрытую бездну, пока не ощущал себя вообще отсутствующим на этой земле.
Иного бы человека наверняка испугала необъяснимость такого странного исчезновения, но только не меня.
Я был настолько очарован ей, что дозволял находиться рядом с собой, когда вскрывал чей-то труп, в это время я полностью отключался, то есть я не думал, что это человек или что когда-то это был человек, для меня это не субъект, а объект моей работы, в то время как живая и прекрасная Матильда, находящаяся рядом, – это сказка, живая сказка при вхождении во тьму, даже мои чисто профессиональные интересы: как, от чего он загнулся – все остается за гранью моего опыта, все происходит машинально, кроме странных поцелуев с Матильдой, когда я вскрываю брюшную полость скальпелем и беру на анализ желчь и мочу покойника, я все еще продолжаю находиться в каком-то необъяснимом трансе, и вся работа происходит как заученное множество раз действо. Одновременно между наших легких прикосновений телами, поскольку руки заняты, и поцелуев, я могу немного придти в себя и поразмышлять о бренности нашего существования, о невозможности что-либо изменить и вместе с тем о том, как хорошо, что все-таки мы есть…
Такие разговоры утомляют Матильду и где-то в глубине души, как мне кажется, она ненавидит всех мужчин за их страсть все анализировать и обобщать.
Правда, она продолжает улыбаться мне, чтобы не разрушить наше единение и развить особую проницательность в нашем общении, и вообще иногда я чувствую, какая она хитрая женщина, это заметно по ее глазам, улыбке, по тому, как она говорит и как ненароком поглаживает меня рукой по спине, плечам и ягодицам, как ласково щурится, и все для того, чтобы извлечь из меня в данную минуту то, что ей нужно, а нужно ей ни много и ни мало – завладеть мной целиком и духовно, и телесно, не оставив ни одного места открытым и доступным остальном миру.
Она даже выпросила у меня разрешение иногда самой вскрывать трупы, может, чтобы быть ближе ко мне, и не забывать знаний, приобретенных ею в мединституте.
– Итак, я хочу еще, – сказала мне улыбающаяся Матильда.
Осуществив свое тайное желание, она хотела снова повторения.
– Матильда, но я же работаю, – немного заикаясь, ответил я, пытаясь придумать какую-нибудь дорожку к своему хотя бы временному освобождению, но Матильда, пользуясь отсутствием кого-либо в анатомическом зале, непреклонно сдавила его своими дрожащими руками и опять прошептала: «Я еще!» Она требовала вполне законной супружеской расплаты, но это же была не расплата, а какое-то безумное насилие надо мной как над личностью.
Только став ее мужем, я по-настоящему оценил собственный покой и одиночество, которые остались где-то далеко в прошлом. Опять бросив свою работу и попросив Ильина немного потрудиться за меня, я закрылся с Матильдой в кабинете.
Это был чудовищный прыжок в абсолютное безверие. Наш торжественный факт или акт закончился поздно ночью, а утром мы как обычно вскрывали с ней трупы, перебрасываясь время от времени ободряющими шутками.
– Мне кажется, твоя дама уже соскучилась по мужским рукам, – смеялась мне Матильда, глядя на мою обнаженную старушку, которую я уже скальпировал.
– Твой висельник, наверное, тоже млеет от наслаждений, – также весело отзывался я, даже не оглядываясь на копошащуюся в трупе Матильду.
Чтобы нам было легче переносить глупый вид скучающих покойников, мы вскрывали трупы противоположного пола: я – женщин, Матильда – мужчин.
Как ни странно, нас это как-то утешало, хотя в наших мыслях все равно витала Смерть, и мы всеми силами боролись с ее равнодушным и постоянно ранящим наше сознание обликом.
И потом мы снова закрывались у меня с Матильдой в кабинете и занимались сексом. Любовь и секс, все вместе взятое, как морфий или промедол, уносили нас далеко в безбрежный океан небесного счастья, где мы уже позабывали про все, в том числе и про себя, это было очень удобно. Где-то втайне я вспоминал бедного Штунцера и всею душою жалел его, боясь себе порой признаться, что во многом я повторяю его ужасно заблудившееся «Я».
Теперь я осознал, что Штунцер овладевал этими мертвыми женщинами, чтобы забыться и больше не думать о них, и еще я понял, что по его парадоксальной вере их душа не сразу расставалась с их телом, а поэтому он как бы овладевал и душами умерших женщин. Втайне я даже в чем-то завидовал Штунцеру, ибо по моему чувству уж легче потерять свой разум и во что-то втайне верить, нежели чем мучиться всю жизнь одной неизвестностью и бесконечно задавать себе вопросы, хотя бесконечная цепочка вопросов существовала и в его дневниковых записях, но все же я чувствовал, что он сам и его дневник – это две разные вещи, ибо он всегда раздваивался и даже распадался на множество частей, мало задумываясь, где он и зачем он живет. Со временем моя зависть быстро растаяла и уступила место глубокому сочувствию и некоторому скепсису.
С тех пор, как Матильда страстно овладела мной после своей супружеской измены и смерти ее любовника, во мне что-то принципиально изменилось, я вдруг по-настоящему почувствовал, что могу любить и безумно любить живого человека. Правда, это длилось не так уж и долго.
Вскоре Матильда неожиданно изменилась, ее внимание ко мне тоже заметно охладело, она почти полностью ушла с головой в работу своей фирмы «ЭЛМОС-ТРАСТ», унаследованной от ее любовника, а потом стала поздно приходить с работы и все чаще слегка подвыпившей, с какой-то глупою улыбкой на устах, и так вот постепенно я узнал, с какой жестокой и коварной женщиной я связал свою судьбу.
Увы, но Матильде были нужны новые переживания, весь ее крошечный мозг требовал новых мужчин, которые бы были способны своей животной силой оживить принцип ее существования, насытить ее жадное естество новыми яркими красками ощущений, и которые бы всегда шли навстречу ее дикой похоти и ее зверскому желанию получить в себя новое семя. Любой живой мужчина-самец заставлял сверкать ее глаза внезапным блеском, и то, что я воспринял за чувство любви, было ни чем иным как обыкновенной тягой к оплодотворению и бесчисленным оргазмам, которые олицетворяли его потенциальную возможность.
