Мария снова вернула меня в юность, теперь каждую свободную минуту мы объединялись, где могли, иногда даже ночью, под лестницей в подъезде, мы страстно и упоительно насиловали друг друга, другое слово от нашей вожделенной жадности просто теряло свое значение…
В постели, наоборот, все казалось обыденным и пошлым. Впрочем, многие люди очень стойко переносят секс в постели. Пережитое в оргазме подобно шоку запечатленного конца. Богу было угодно, чтоб в себе мы носили других. Вслед за способностью проникнуть внутрь другого дана способность всех собой являть.
Однако самое прекрасное в любви – это отсутствие ума. Моя милая Мария его как будто не имела с рождения, она была, как маленький зверек, порой она свертывалась на мне клубком, как коша, и спала, я даже не ощущал тяжести ее тела и нежно гладил ее руками, а она тихо и благодарно урчала, мурлыкала, нет, я даже не могу найти слова этому пронзительному и будоражащему стону, вылетающему из нее из самых недр…
Два близнеца, две рыбы, две тропинки, два поцелуя, две живых души, две прорастающие в воздухе снежинки, две капельки предутренней росы, два одеяния, два соития в постели, два вздоха, две немеркнущих звезды, два срока, два очарования, два волшебства, разлегшихся в тиши…
Наконец я опять вернулся на работу, к своим мясницким делам на рынок, Мария так боялась меня потерять, что шла вместе со мной, и пока я работал, все время как неумолимое изваяние стояла возле меня, можно сказать, что она стерегла меня, как хозяин стережет свое животное, я всякий раз сердился на нее, но стоило лишь раз ей улыбнуться, как мой гнев быстро проходил, и я даже чувствовал себя счастливым, что она меня так крепко любит. Правда, со временем приглядевшись к моей работе, она вдруг заметила, как я рублю мясо и как обманываю покупателей.
– Ты обманываешь людей, – сказала Мария со всей своей детской непосредственностью, – разве можно их обманывать?!
И мне стало стыдно, впервые за все время я всерьез задумался о том, что я обманываю людей, раньше я это воспринимал как обычное явление, и вот простодушный ребенок, моя Мария, вдруг разоблачила меня, и я даже от удивления и какого-то невероятного страха не смог ей объяснить, почему я это делаю. Нельзя же ей, совсем еще ребенку, объяснить, что это делают все, в том числе свое бедное и несчастное государство.
– Наверное, я просто не умею рубить, – сказал я, и Мария мне поверила, ибо ее любовь была такой громадной и необъятной по своей широте, и она взяла у меня топор и стала мне, пристыженному дураку, объяснять, как надо рубить мясо. Весь день я прислушивался к ее советам и рубил это чертово мясо, а с меня тек градом пот, но не от усталости, а от странного чувства стыда за свой обман и свое несовершенство.
– Надо же, какой ты глупый, – смеялась она, и я тоже смеялся, всеми силами поддерживая в ней ее незнание, с которым, мне казалось, она сохраняет свою любовь ко мне.
– А что делает здесь этот ребенок? – спросил меня хозяин магазина, сердито поглядывая на Марию. Этот старый козел очень часто заглядывается на высоких и стройных мужчин спортивного вида, но женщин ненавидит как своих соперниц.
– Это моя жена, – объясняю я ему, и он мгновенно успокаивается и уходит. Мария смотрит на меня счастливыми глазами, и день пролетает в тихом блаженстве незаметно и почти без следа.
Память едва удерживает минуты рубки мяса и наших страстных поцелуев, которые нисколько не смущают покупателей, а наоборот, притягивают их к нашему прилавку как магнитом. Все ночи и дни пролетают незаметно, Мария баюкает меня своим теплым и нежным телом, она согревает меня им, лелеет и расходует на меня большую часть своей нерастраченной женственной и материнской натуры, по вечерам она рассказывает мне множество разных сказок и историй из армянского фольклора о чудесах и о любви, она околдовывает меня своим мягким, как птичий пух, голосом.
И я поддаюсь ее очарованию и таю вместе с ней. Иван Иваныч и Матильда как будто сговорились не замечать нас, мы выходим на кухню, когда никого нет, они выходят, когда нет нас, и в нашем жилище как будто воцаряется сама тишина и покой. Однако проходит несколько дней, и однажды ночью я просыпаюсь среди ночи и вдруг явственно слышу тихие крадущиеся на цыпочках шаги безумной Матильды.
Вот она осторожно входит в нашу комнату, ее волосы роскошными прядями свисают по плечам, а сама она в белой ночной рубашке садится рядом со мною на постель и тут же впивается в меня своими жадными устами, и я мгновенно проваливаюсь в нее, но не как в реальность, а как в сон, я ничего не вижу, кроме нее, и из меня выходит один мучительный стон, уволакивающий меня в ее греховную бездну…
Я опять забываюсь сном и вдруг просыпаюсь опять среди ночи и с тревогой ощущаю, что лежу между двух спящих женщин, и пытаюсь незаметно вылезти из постели.
Вскоре мне это удается, и я с ужасным беспокойством вглядываюсь в их спящие улыбающиеся лица, фонарь с улицы помогает мне разглядеть их фантастические улыбки в темно-синих и желтых тонах. Во сне они обнимают друг друга, а где-то далеко в подсознании они думают, что обнимают меня.
Я тихо одеваюсь, словно пугливая змея, с опаской выползаю в коридор. В коридоре стоит полусонный Иван Иваныч, который с нетерпением расспрашивает меня, не видел ли я у себя в комнате пропавшей куда-то Матильды.
Я глупо ему улыбаюсь и сосредоточенно вру, пытаясь казаться спокойным, хотя внутри у меня происходит все та же мучительная борьба, в которой, я знаю, выживает лишь только безумно сильнейший. Иван Иваныч с трудом верит мне, но в комнату войти не решается, осознавая, что там все-таки находится Мария, и потом я чувствую, как ему хочется мне верить, как и во все доброе и простое. Иван Иваныч не верит в Бога, и даже не верит людям, но с некоторых пор, как в нашем доме появилась Мария, он стал мне больше доверять.
С виду доверчивый и простодушный, он стоит со мной в коридоре и долго беседует на отвлеченные темы, чтобы показать мне, что он меня ни в чем не подозревает и даже очень уважает и как бывшего супруга своей нынешней супруги, и как соседа по квартире.
Неожиданно он предлагает мне выпить, и я охотно иду с ним на кухню, где он из холодильника достает французский коньяк. Мы его пьем небольшими рюмками и довольно быстро пьнеем.
– Завтра выходной, так что можно, – машет мне рукой Иван Иваныч, – кстати, я совсем забыл про селедку в холодильнике! – и тут же достает селедку, и мы заедаем ею французский коньяк.
– Кстати, адюльтер – не такая уж редкость на нашей русской возвышенности, – подмигивает мне левым глазом Иван Иваныч.
– Вы, наверное, хотели сказать, низменности, – шепнул я уже с удивлением и спьяну.
– Неважно! – неожиданно бьет кулаком по столу Иван Иваныч, – вот ты мне лучше скажи, ты еврей или не еврей?!
– Ну, допустим, еврей, – морщусь я от попытки докопаться до мысли Ивана Иваныча.
– А почему тогда, скажи, тебя выгнали с работы?! – с ехидной улыбкой щурится на меня Иван Иваныч.
– Крыша поехала, – недоверчиво глядя на него, отвечаю я.
