Мы еще долго сидели и пили, и говорили всякую чепуху.
Слова из меня вылетали, как пули, а я едва мог уловить их мимолетный и ненужный смысл. Казалось, что в самом воздухе ресторана, густо замешанном на запахе испеченной животной крови и мяса, пахло чем-то страшно зловещим и невероятно ужасающим мое бедное сознание.
Однако удивительным было то, что никто не замечал моего вдумчивого потрясения, казалось, что с ними общаюсь не я, а какая-то кукла вместо меня говорит, пьет и ест вместе с ними. Через несколько минут в зал вбежал какой-то перепуганный человек с немного перекошенным от страха лицом и со свободно приспущенным на шее бледно-лиловым галстуком. Глаза его были как-то неестественно выпучены, как у человека-стрекозы, и он скорее не крикнул, а очень громко прошептал сиплым, почти неузнаваемым голосом о том, что в туалете лежит человек, голый мужчина с перерезанным горлом. У меня не осталось уже никаких сомнений, что это был Штунцер.
И все же, как он сам себе перерезал горло и почему перед этим разделся, для меня и по сей день осталось самой безумной загадкой, хотя сумасшедшие обладают уникальными возможностями, особенно в плане собственного уничтожения. И все же, все же Штунцера было жаль.
Я так до конца и не понял его, он как страшный и одновременно красивый призрак промелькнул в моих глазах случайной тайной и ушел навек в простор бескрайний, и еще одними сексуальными извращениями или какими-то воспалениями мозга его личности не объяснишь! Было в нем и что-то хорошее, необъяснимо хорошее, где всякие слова теряли смысл!
Надо было видеть его живым, настоящим, таким, какой он был при жизни, хотя любое, даже фотографическое его изображение только бы исказило его портрет. Но сейчас, в расплывчатом и непонятном, сейчас его смерть изменила меня до неузнаваемости, невероятно отозвавшись на всем моем облике и поступках.
Теперь мое неловкое словоговорение вдруг разродилось безумным хохотом. Правда, отчасти этот хохот был вызван опущенными на волю нервами, а еще головокружительной слабостью. Впрочем, я уже ни о чем больше не думал. И не желая больше думать, быстро привлек к себе безудержно улыбающуюся Матильду и очень смущенную от счастья Марию и почти бегом вышел с ними из ресторана.
С неба по-прежнему моросил дождик, а с запада дул порывистый ветер, все тротуары были залиты водой, но мы весело и бодро вышагивали по лужам, забрызгивая и себя, и прохожих не столько грязью, сколько своим неожиданным весельем. Иван Иваныч жалкой тенью плелся сзади, он уже устал притворяться безумно счастливым ради Матильды и что-то чуть слышно бормотал нам в спину, и я оглянулся. Господи, до чего он не был похож на самого себя, весь злой, ощетинившийся, как еж, он глядел на меня неправдоподобно колючими глазами, закусив нижнюю губу и держа сам себя за горло двумя руками, и, поймав мой взгляд, тут же хрипло зашептал: «Отольются кошке мышкины слезки, отольются кошке мышкины слезки…»
– Не обращай внимания, – сжала мою правую руку Матильда. Мария беззвучно тоже слабо дотронулась до моей левой руки, и я опять засмеялся, я смеялся и в глаза несчастному Ивану Иванычу, и моим прекрасным восхитительным женщинам, я вдруг понял, что никакая жалкая мольба Ивана Иваныча, никакое страшное отчаянье, горящее в его раскрытых широко глазах не смогут оторвать меня от своей Любви, от ее смеха и удивительной нежности, проистекающей по изгибам рук Матильды и Марии, давших мне в эту минуту понять, что они готовы на все ради меня, ибо никого другого им не было нужно, и это чувство было взаимным, сказочно-магнитным и бесконечно добрым.
И мы продолжили свой путь по лужам, а Иван Иваныч все плелся и плелся за нами. Иногда я оглядывался на него, с каким-то удивлением наблюдая за его весьма неуверенными зигзагами, по нему было видно, что он колеблется, и непонятно было, то ли он колеблется из-за своего дымчатого «Крайслера» и вполне сытой жизни, то ли из-за настоящей любви к Матильде. На какой-то миг мне его стало жалко, а он, сразу же поймав в моих глазах слабый огонек этой жалости, тут же кинулся к нам, хватая меня за руки и почему-то называя меня соседом.
– Сосед, – хрипло зашептал Иван Иваныч, – сосед, отойдем
на минутку!
И зачем я на него оборачивался, и что ему теперь нужно от меня?!
С явной досадой, стараясь, однако, не морщить лицо, я отошел вместе с Иваном Иванычем под большое раскидистое дерево, и тут же под деревом он бросился на меня, как пьяный нищий, с распростертыми грубыми объятиями, умоляя меня оставить ему Матильду, как будто речь шла не о ней, а какой-то неживой вещи, которая ему в хозяйстве до зарезу была нужна.
– Ну, отдай мне ее, – жалобно шептал Иван Иваныч, гадко слюнявя мое плечо насморком и пьяными слезами, – у тебя ведь уже есть Мария! – Ну, зачем тебе две, неужели одной тебе мало?!
– Да, не могу я, Иваныч, не могу! – что еще можно было сказать?
– А почему это не могу? – раздраженно удивился Иван Иваныч, наваливаясь на меня всем телом, но я оттолкнул его от себя и побежал к Марии с Матильдой, ждавшим меня возле фонтана в центре сквера.
– Сволочь! – заорал мне вслед Иван Иваныч, но Матильда так любопытно засмеялась, а Мария сделала такие обворожительные глаза, что я сразу же успокоился, попав в их волшебный плен, и желал теперь оставаться их пленником до самого конца, еще бы немного, и я заплакал, полностью расчувствовавшись. Ну, и хорошо, что у меня их две сразу! И почему я должен с ним делиться Матильдой?!
А разве Иван Иваныч делился со мной ею же, когда она была вся в его власти?! Разве не нашептывал ей днем и ночью всякие мерзости про меня?! Разве не просил ее разменять нашу квартиру или купить новую?! В том-то все и дело, ибо чувство собственности, чувство самца кровно связано с чувством женщины и своей территории!
Увы, но я давно уже заметил, что человек метит свою территорию, как собака, а относится к ней ревностно, как любой хищник!
Очень хорошо помню драку в сельском клубе, в гуще которой я оказался сам. Это были времена уже далекой студенческой юности. Жаркое лето. Его удивительный и ни на что не похожий конец. Нас посылают в колхоз.
После работы мы идем в сельский клуб, там нас встречают кокетливые улыбки деревенских девушек, охотно соглашающихся с нами танцевать, и хмурые лица парней, которые тут же уходят, мрачно перешептываясь между собой. Их очень мало, чтобы по-настоящему возмутиться и устроить драку, но камень в нашу сторону уже брошен, их злые и настойчивые взгляды, кинутые нам на прощанье, очень красноречиво говорят о том, что за своих самок эти самцы вступят с нами в самую жестокую схватку.
Действительно, не проходит и часа, а они уже возвращаются с остальными, теперь их намного больше. Но главное их превосходство – это та животная ярость, с какой они, как безумные звери, бросаются на защиту собственных территорий.
Об их безумии говорят не только глаза, но и то, что у них в руках палки, ремни и кастеты с резиновыми дубинками, залитыми внутри свинцом, и даже ножи.
Мы хватаемся за стулья, отрываем с корнем сиденья, прибитые к полу, начинается бессмысленная война, война, имеющая для них как для самцов очень важное значение с древних времен, когда люди собирались в стада и паслись каждый на своем клочке, когда родо-племенные страхи за свою шкуру и потомство вместе со столкновением самцов из-за самок лучше всего выражают стремление всякой твари к продолжению собственного рода!
