Зато ни у кого нет сомнений в том, что жители Байе устроили де Голлю восторженную встречу. Для него это было особенно важно, потому что свою администрацию он хотел установить незамедлительно. Генерал не очень-то обращал внимание на поставленное Черчиллем условие: во время визита не проводить никаких митингов и иных публичных мероприятий. На площади у супрефектуры глава «Свободной Франции» поднялся на импровизированную трибуну и обратился к толпившимся вокруг горожанам с речью. Закончил он ее следующим заявлением: «Le gouvernement français salue Bayeux – la première ville française libérée!» («Французское правительство приветствует [жителей] Байе – первого освобожденного французского города!») Он не счел нужным упомянуть о том, что правительство было временным. Потом де Голль затянул «Марсельезу», толпа дружно подхватила. Единственной тучкой на этом солнечном горизонте стало то, что (согласно отправленному Черчиллю отчету) население с большой радостью приняло напечатанные союзниками денежные знаки, которые сам генерал презрительно обозвал «фальшивыми бумажками».
Затем де Голль проследовал на Изиньи и Гранкан, но на борт «Ла Комбатана» прибыл слишком поздно, и в ту ночь судно уже не могло отчалить. Из-за опасности нападения немецких подлодок ни одному судну не разрешалось выходить в море после захода солнца, и де Голля об этом предупредили заранее. И все равно он возмущался тем, что английское военно-морское командование не позволило французскому капитану поднять якоря. Правда, настроение у него в тот день было очень благодушным благодаря оказанному соотечественниками теплому приему. По мнению англичанина – офицера связи, «он испытывал чувство глубокого удовлетворения» – возможно, из-за того, что ему удалось назначить на административные посты во Франции четырех своих сторонников. Б. Монтгомери тем временем отправил Черчиллю два сообщения. В первом говорилось, что визит де Голля в его штаб «прошел с огромным успехом», во втором без всяких доказательств утверждалось, будто в Байе лидера «Свободной Франции» встретили «с явной прохладцей». Монтгомери еще добавил, что де Голль «оставил в Байе одного гражданского чиновника и трех полковников, но чем они будут заниматься, понятия не имею»
[163]
.
Франклин Рузвельт ничуть не изменил своего отношения к главе французского Временного правительства. В тот день он написал Черчиллю: «На мой взгляд, мы должны в полной мере использовать любую влиятельную организацию, созданную им до настоящего времени, но не навязывать его французскому народу в качестве правителя силой нашего оружия и не признавать его окружение в качестве правительства Французской Республики».
Черчилль еще раньше подумывал об официальном признании де Голля как главы Временного правительства, но теперь был сильно обижен на генерала – после столкновения из-за отказа Черчилля назначить французов офицерами связи при командовании союзников. Накануне своего визита во Францию премьер-министр писал Э. Идену: «У этого человека нет ни капли великодушия. Он мечтает только о том, чтобы в этой операции выглядеть спасителем Франции». С другой стороны, де Голля горячо поддерживали очень многие члены парламента и британская пресса. Газета «Таймс» в то утро назвала отношение союзников к французскому Временному правительству «недопустимым»
[164]
, однако Черчилль считал, что его отношения «с этим упрямым, тщеславным и невоспитанным англофобом» накалились до такой степени, что он готов был подать в отставку. «Если политика моего правительства будет и дальше подвергаться подобным нападкам, то я расскажу парламенту все без утайки. Это может в итоге привести к формированию нового правительства, поскольку я всерьез намерен обнародовать все подробности до единой, и пусть парламент, если угодно, отправляет меня в отставку».
Де Голль же мог добиться куда большего, действуя исподволь, без всякой огласки. Оставленные им в Байе в качестве «троянского коня» чиновники вместе с теми, кого он направил туда раньше, превратили этот город в столицу «Свободной Франции». А офицеры союзных армий вскоре пришли к выводу, что гораздо полезнее сотрудничать с этой властью, не обращая внимания на устаревшие указания лондонских политиков.
Таким образом, Байе превратился в город мира и изобилия, а вот Кан, столица Кальвадоса, продолжал нести большой ущерб от бомбежек и артобстрелов. Утром 9 июня снаряды английского корабля «Родни» снесли любимый горожанами символ – колокольню церкви Сен-Пьер. «Le panorama est tout changé» («Вид города стал совсем не тот»), – с грустью писал один горожанин. С каждым новым налетом горело все больше и больше домов; при ясном небе, казалось, шел дождь – это с крыш капал расплавленный взрывами свинец.
Врачи в больнице Бон-Совер трудились до полного изнеможения. Свистки оповещали о прибытии новых пострадавших – в каретах «Скорой помощи», на носилках, а однажды даже на броне немецкого танка. Как и в полевых госпиталях, один врач постоянно занимался сортировкой поступающих и определял очередность направления на операции. Нагрузка на хирургов была невероятная. «Просто не могу больше видеть кровь», – сказал один из них. Другой пробормотал: «С меня довольно. Наверное, если мне сейчас принесут еще хоть одного раненого, я просто не в силах буду оперировать». Они потеряли счет дням и уже не отличали воскресенья от понедельника.
В один из первых дней вторжения из Троарна доставили трех тяжелораненых десантников-канадцев. Один из них, лейтенант, стал громко ругаться, когда понял, что врач хочет ампутировать ему правую руку. Позвали переводчика, и лейтенант объяснил, что по профессии он художник. Хирург согласился попытаться спасти ему руку. Во время операции лейтенант едва не умер, но его выручила медсестра, которая легла на стол и дала свою кровь для прямого переливания.
Всех сотрудников Бон-Совер потряс случай, который произошел, когда в больницу доставили хозяина одного кафе с пулевым ранением в бедро. Выяснилось, что тот, выпив лишнего, стал стрелять в солдат «Гитлерюгенда», которые грабили его кафе (а грабили они тогда всех подряд). Во время операции ворвался офицер-эсэсовец с автоматом в руках. Он стал избивать лежащего на столе пациента, требуя ответа: стрелял ли тот в немецких солдат? Хозяин кафе ничего не отвечал – был не в силах. Тогда эсэсовец выпустил ему в грудь очередь из автомата, убив пациента на глазах медиков.
Сколько всего жителей пытались укрыться в монастырях Бон-Совер и Мужском, точно неизвестно, а приблизительные оценки сильно расходятся. В любом случае намного больше трех тысяч. Церковь Сент-Этьен тоже была битком набита беженцами, которые спали там на соломе, «словно в Средние века». Вновь сослужили службу давно забытые старые колодцы – они стали единственным источником питьевой воды. Юноши и девушки добывали для всех продовольствие, обшаривая кладовки в разрушенных домах, а то и отправлялись в близлежащие деревни, старательно избегая встречаться с немецкими патрулями. На мясо нередко шел скот, убитый бомбами и снарядами. Легко было раздобыть молочные продукты: крестьяне все равно не ездили на рынок и не могли ничего там продать. В основном приюте для тех, кто лишился крова, женском монастыре Младших Сестер Неимущих, 500 укрывшихся там жителей едва ли не жаловались на то, что их бутерброды слишком густо намазаны маслом. (А в Париже в это время цены на масло на черном рынке взлетели до небес.) За стенами этих благословенных приютов, в самом Кане, было мрачно и тяжко, как в морге. Крысы разжирели, питаясь погребенными под развалинами трупами, да и бродячие собаки высматривали руку или ногу, торчащую из-под груд обломков.
