Густой остров лиственного молодняка, на который показал бородач, был невелик. Деревца потеряли уже всю листву – они не могли скрыть громадного тела зверя, если б он вскочил.
Охотник подвигался по кромке, беспокойно шаря глазами впереди.
Он обошел уже почти весь островок, а лось все еще не показывался.
Впереди – еще мысок невысокой заросли.
«Тут!» – почувствовал охотник.
Подняв ружье, сделал скачок – и чуть не споткнулся о распростертое звериное тело.
Зверь не шелохнулся. Он лежал на правом боку, неестественно подогнув под себя голову, высоко подняв застывшую заднюю ногу.
Охотник опустил ружье.
– Готов! – крикнул он дрогнувшим голосом. – Смотрите!
Он замолчал: к горлу подкатил жесткий ком.
Он не слышал, что говорили теперь уже громкими голосами крестьяне.
Бородач подошел к убитому лосю и, взявшись за рог, выпростал голову зверя из-под тяжелой туши.
– Гляди на свово Одинца! – сказал он охотнику и презрительно сплюнул.
Вместо широких рогов-лопат на голове лося торчали какие-то жалкие спички.
Охотник глядел и не понимал.
Бородач обернулся к Ларивону:
– Я еще по следу приметил, что лосек молодой: Одинцов след – во! Одинец разве такому дастся?
И опять, обращаясь к охотнику, поддразнил:
– Хотелося лося, да не удалося!
Как сквозь туман, донеслись до охотника слова Ларивона:
– Толковал ему, каков из себя Одинец-то. Известно, городскому человеку ни к чему – что старый бычина, что теленок.
Охотник растерянно пролепетал:
– Не может быть: я же Одинца стрелял!
Бородач весело подмигнул Ларивону:
– Не зря молвится: лося бьют в осень, а дурака завсегда. Мало каши ел, парень!
* * *
Когда к полудню старый глухарь вернулся с жировки, Одинец ждал его уже под елью.
Через пять минут оба спокойно дремали, каждый на своем месте.
Часть вторая
Опустил главу печально,
Видит сломанные вещи,
Говорит слова такие:
«Пусть никто в теченье жизни,
Пусть никто из всех на свете
Не стремится в лес упрямо,
За негодным Хийси лосем,
Как стремился я, несчастный:
Я совсем испортил лыжи,
Поломал в лесу я палку
И согнул в лесу свой дротик!»
Калевала
Глава первая
Неожиданное открытие
«К черту Одинца! Еду в город».
Так решил охотник, свежуя на задворках убитого им зверя.
Содрать шкуру с тощего молодого лося оказалось кропотливым и трудным делом. Шкура крепко пристала мездрой
[4]
к жесткому мясу, и каждый вершок ее приходилось отдирать ножом.
«Будет, побаловался. Пора и в город, а то так и будешь гоняться за этим старым лешим до скончания века. На первый раз довольно с меня и этого трофея. Все-таки о двух отростках рога».
Но как охотник ни старался убедить себя в том, что в сдаче его нет ничего позорного, – в голову лезли и лезли обидные мысли.
Его больно задели насмешки бородача.
Он теперь ясно понимал, что крестьяне смеются над ним, потому что Одинец им свой, а он – городской человек, барчук – им чужой. Сами лесные жители, они любят этого лесного великана. Он им не причиняет вреда, и они не хотят его смерти. Они гордятся им и злорадствуют над выскочкой, посягнувшим на их любимца. Они заодно с Одинцом, заодно со всем этим диким, полным неожиданных страхов лесом.
Охотник потерпел жестокое поражение, стал посмешищем в глазах крестьян, и это терзало его самолюбие.
Теперь он и сам начинал сознавать, что недостоин такого трофея, как голова Одинца.
«Мало каши ел! – сердито дразнил он себя словами бородача. – Поживи-ка здесь с Одинцово, так, пожалуй, будешь в лесу как у себя в городе. Тогда и охоться».
На следующее утро, когда он закончил сдирать шкуру с лося, к нему подошел Ларивон.
– Глянь-ка, тебе, надо быть, почтарь письмо подал. С городу, видать.
И крестьянин протянул узкий голубой конверт, надписанный легким женским почерком.
Охотник почувствовал, как яркая краска залила ему лицо, и сердито буркнул:
– От сестры! Сунь вон в куртку: потом прочту.
Ларивон положил конверт в карман куртки и присел поболтать о разных разностях.
Охотник спешно закончил работу, вымыл руки, схватил ружье и заявил, что уходит в лес.
Ноги сами привели его на знакомое место: к болоту. Он сел на пенек, прислонил ружье к дереву и крепко задумался.
Нераспечатанное письмо хрустело во внутреннем кармане куртки. Но он не спешил его прочесть, нарочно медлил, как медлит человек перед прыжком в холодную воду.
«Ну что ж, – думал он, – пусть смеется! Не могу же я, в самом деле, бросить университет и тысячу раз подвергать себя смертельной опасности. Она небось никогда не ночевала одна в лесу. Пусть-ка попробует. Или пусть с Одинцом встретится. С меня довольно!»
Выходило не очень убедительно – он это сам чувствовал, – но еще хуже было признаться себе, что страшно вскрыть письмо и прочесть насмешливые фразы.
Охотник стал смотреть на болото.
На бесчисленных желтых кочках бессильно поникла трава. Кой-где под ней просвечивала холодная ржавая вода. Недалеко от берега, как древний замок, высилась темная, круто закругленная стена леса: остров на болоте.
Охотник подумал, что видит эти места в последний раз, – и почувствовал грусть. Унылый и дикий простор лесного болота впервые показался ему красивым. А сколько жутких, никем не изведанных тайн хранили его молчаливые кочки! Это место можно возненавидеть, но забыть его скоро нельзя.
Охотник стряхнул с себя раздумье, торопливо вытащил письмо и вскрыл его.
В письме не было обращения.
«Вчера читали Ваше письмо вслух, – сразу начиналось оно. – Много спорили, кто-то предлагал даже пари, что Вам не убить Одинца.
Но я-то знаю, что, как бы ни был силен и осторожен зверь, человек всегда одолеет его. И я, кажется, начинаю ненавидеть Вас».
– Что такое? – изумился охотник. – За что?
«Я говорила Вам, что выросла в лесу и люблю лес со всеми его жителями. Для меня ненавистны вы, городские охотники. Вы распоряжаетесь деревьями и животными так, будто они существуют исключительно для вашего удовольствия.
