Кухонную дверь мы нашли распахнутой, словно сама смерть, сделав свое черное дело, поспешно покинула дом, оставив после себя страшную картину, как барсук, наведавшийся в курятник. На столе чадила лампа, в воздухе еще стояла пороховая вонь. На столе красовалось ружье. Вся кухня была забрызгана кровью: я поскользнулась на полу и чуть не растянулась. Керосиновой лампой очень сложно осветить конкретное место, зато она отлично освещает все помещение, давая правильное представление о ситуации; то, что я увидела в ее свете, запомнилось мне лучше, чем что-либо еще.
Я узнала пострадавших: это были малолетние пастухи, приглядывавшие за отцовскими овцами. Вамаи, сын Жогоны, живой мальчуган, какое-то время обучавшийся в школе, лежал на полу между дверью и столом. Он был еще жив, но жизнь теплилась в нем еле-еле; будучи без сознания, он издавал тихие стоны. Мы отнесли его в сторонку, чтобы не наступить на него. Кричал Ваниангерри, самый юный из собравшихся. Он сидел, наклонившись к лампе; из его лица хлестала кровь, хотя лицом это уже трудно было назвать, потому что заряд угодил ему прямо в голову и снес нижнюю челюсть. Он отчаянно размахивал ручонками, как обезглавленный петух — крыльями.
При подобном несчастье в голову приходит единственное решение — то самое, к которому прибегаешь на охоте или на скотном дворе: побыстрее прикончить страдальца, чтобы избавить его от дальнейших мучений. В следующую секунду понимаешь, что это не выход, и начинаешь сходить с ума от страха. От отчаяния я обхватила голову ребенка руками и прижала к себе. Мне показалось, что я действительно убила его, потому что крик прекратился; он сел прямо, уронив руки, словно превратившись в деревянного истукана. Теперь я знаю, что должен испытывать знахарь, врачующий наложением рук.
Бинтовать пациента, у которого отстрелена половина лица, — нелегкая задача: торопясь остановить кровь, рискуешь перекрыть ему воздух. Мне пришлось положить щуплое тельце Фараху к себе на колени и попросить Фараха удерживать его головку в нужном положении, так как иначе мне не удалось бы закрепить повязку; если бы раненый запрокинул голову, то захлебнулся бы кровью. В итоге я добилась своего.
Потом мы положили на стол Вамаи и поднесли к нему лампу. Дробины угодили ему в горло и в грудь. Кровотечение было несильным: только из уголка рта стекала струйка крови. Поразительно было видеть этого малолетнего африканца, недавно полного жизни, как дикий козленок, настолько неподвижным. Пока мы осматривали его, выражение его лица изменилось: теперь это была гримаса величайшего изумления. Я послала Фараха за нашей машиной, потому что детей требовалось незамедлительно отвезти в больницу.
Пока мы ждали, я спросила про Каберо, спустившего курок и ставшего, таким образом, виновником кровопролития. Белкнап поведал мне о нем любопытную историю. За пару дней до трагедии Каберо купил у хозяина старые шорты и обещал заплатить за них рупию из своей получки. Услыхав выстрел и вбежав в комнату, Белкнап застал его на середине комнаты, с дымящимся дробовиком в руках. Взглянув на Белкнапа, Каберо запустил левую руку в карман шортов, которые он натянул специально по случаю праздника, извлек рупию и положил ее на стол, бросив туда же правой рукой роковое ружье.
Рассчитавшись таким образом с миром, он исчез навсегда. Тогда мы еще этого не знали, но потом оказалось, что тот величественный жест свидетельствовал о его решении сгинуть с лица земли. Это был очень неординарный поступок для африканца, так как они обычно не утруждают себя памятью о долге, тем более, если задолжают белому. Видимо, случившееся показалось бедняге Каберо Страшным судом, и он почувствовал, что должен со всеми расплатиться; не исключено также, что он захотел выручить нуждающегося друга. Возможно и третье объяснение: шок, грохот, смерть друзей поколебали его рассудок, вышибли из него главное и превратили периферийные до того соображения в первостепенные.
В то время в моем распоряжении был старенький вездеход. Я не могу сказать о нем ни одного дурного слова, так как он верно служил мне очень много лет. Однако у него редко когда работало больше двух цилиндров, фары тоже барахлили, поэтому при поездках на танцы в клуб «Muthaiga» тормозной фонарь мне заменяла керосиновая лампа, обмотанная красной косынкой. Машину требовалось толкать, чтобы она завелась; в ту ночь на это ушло особенно много времени.
Мои гости часто жаловались на негодное состояние подъездных путей к моему дому; во время той скачки наперегонки со смертью я впервые поняла, насколько они правы. Сначала я посадила за руль Фараха, но потом решила, что он намеренно сворачивает во все имеющиеся в наличии ямы и ударяется обо все колдобины, и отняла у него руль. Для этого мне пришлось остановиться у пруда и вымыть в кромешной темноте руки. Расстояние до Найроби показалось мне в тот раз огромным. Поездка отняла так много времени, что впору было бы добраться до самой Дании.
Больница для африканцев расположена на холме, перед самым въездом в Найроби. В темноте она казалась вымершей. Нам стоило больших трудов привлечь к себе внимание; в конце концов к нам вышел то ли врач, то ли толстяк-санитар в причудливом нижнем белье — индиец-католик из Гоа со странной манерой делать жест сначала одной рукой, а потом повторять его другой.
Пока мы вынимали Вамаи из машины, мне чудилось, что мальчик шевелится, но в ярко освещенной палате сразу стало ясно, что он мертв. Старый медик долго размахивал руками, повторяя:
— Он мертв.
С не меньшей силой жестикулируя при осмотре Ваниангерри, он повторял:
— Он жив.
Я никогда больше не встречалась с этим человеком, так как мне уже не доводилось появляться в больнице ночью, когда он дежурил. В те минуты меня раздражали его замашки, но потом я поняла, что это была сама Судьба, встретившая нас в белых тряпках на пороге своей обители, чтобы бесстрастно отсортировать смерть от жизни.
В больнице Ваниангерри оправился от транса, и его охватила безудержная паника: он цеплялся за меня и за любого, кто появлялся с ним рядом, и сотрясался от рыданий. Старый врач усмирил его инъекцией, посмотрел на меня сквозь очки и проговорил:
— Он жив.
Я оставила детей, мертвого и живого, на носилках, предоставив обоих их судьбе.
Белкнап, сопровождавший нас на мотоцикле — для того, в основном, чтобы подталкивать машину, если она заглохнет по пути, — решил, что о случившемся надлежит уведомить полицию. Мы поехали в город, к полицейскому участку, и стали свидетелями ночной жизни города.
Мы не застали в участке белого полицейского и решили дожидаться его в машине. Участок располагался на улице, засаженной высокими эвкалиптами — деревом пионеров новых земель; ночью длинные узкие листочки этого растения источают странный, но приятный аромат и не менее странно выглядят в свете уличных фонарей. За время нашего ожидания полицейские-африканцы приволокли в участок молодую грудастую негритянку, сопротивлявшуюся что было мочи, царапавшую им физиономии и визжавшую, как свинья под ножом; за ней последовали драчуны, снова кинувшиеся друг на друга на ступеньках участка, и только что застигнутый на месте преступления воришка, сопровождаемый толпой любителей слоняться по ночам, половина которой защищала арестованного, а другая половина — правоту полицейских; всему этому сопутствовал оглушительный гам.
