Еще одной гостьей фермы была птица-носорог, лакомившаяся каштанами. Это весьма странное создание. Увидеть их — само по себе приключение или испытание, причем не из приятных, потому что они имеют слишком умудренный жизнью вид. Как-то утром, еще до рассвета, я была разбужена стрекотом и насчитала с террасы сорок одну птицу-носорога, рассевшихся на ветвях деревьев вокруг лужайки. Издали они выглядели даже не как пернатые, а как фантастические безделушки, развешанные в беспорядке беспечным малышом. Оперенье у них иссиня-черное; это благородная африканская чернота, накапливаемая веками, как сажа, и подтверждающая, что нет более элегантного, сильного и живого цвета, чем черный. Все птицы-носороги оживленно переговаривались, однако из приличия не повышали голос, как наследники после похорон. Утренний воздух был прозрачен, как хрусталь, траурная стая выглядела свежей и невинной; позади нее поднималось в небо красное солнце. Каким может выдаться день после такого многозначительного утра?
Среди всех африканских пернатых самой трогательной окраской отличаются фламинго: это розовый тон цветущего олеандрового куста. У них невероятно длинные ноги и прихотливый изгиб шеи и туловища, словно уходящее корнями в древность целомудрие принуждает их принимать самые замысловатые и трудные позы.
Однажды я плыла из Порт-Саида в Марсель на французском корабле, перевозившем полторы сотни фламинго для акклиматизации в марсельском парке. Они были посажены по десять штук в грязные ящики, завешанные брезентом, где тоскливо жались друг к дружке. Отвечавший за их перевозку человек сказал мне, что ждет после плавания двадцатипроцентного падежа.
Эти птицы не созданы для подобного обращения: в качку они теряли равновесие, у одних ломались ноги, другие просто тряслись от ужаса. Ночью, при сильном ветре, когда корабль то и дело взлетал на волнах, из темноты раздавались испуганные крики несчастных фламинго. Каждое утро сопровождающий выбрасывал за борт одну-две издохшие птицы. Украшения Нила, сестры лотоса, плывущие над водой, как туман в лучах восходящего солнца, превращались здесь в комки перьев с двумя нелепо торчащими палками. Мертвые птицы какое-то время плыли за кораблем, покачиваясь на волнах, а потом шли ко дну.
Паня
Шотландские борзые, проводившие рядом с человеком несчетные поколения, приобрели вполне человеческое чувство юмора и умеют смеяться. Их юмор сродни юмору африканцев, которым становится смешно, когда что-то вокруг происходит не так, как полагается. Юмор такого типа может превзойти только народ, у которого появилось искусство и церковные традиции.
Паня был сыном Даска. Однажды я гуляла с ним у пруда, где росли высокие стройные эвкалипты. Внезапно он убежал от меня, скрылся среди деревьев, а потом снова появился, приглашая меня следовать за ним. Я послушалась и увидела на ветке кота-сервала. Эти хищники — гроза кур, поэтому я окликнула негритенка, оказавшегося поблизости, и попросила принести мне из дома ружье. Получив в руки оружие, я прицелилась и выстрелила. Сервал камнем свалился с высоты на землю. Паня мгновенно вцепился в него и стал трепать, довольный представлением.
Спустя некоторое время я брела той же дорогой с неудачной перепелиной охоты. Внезапно Паня бросился к крайнему дереву и принялся возбужденно его облаивать; потом, поспешно возвратившись, он поманил меня за собой. Я была рада, что на сей раз ружье при мне, так как предвкушала добычу — очередного сервала, обладателя отличной пятнистой шкуры. Однако на дереве сидела простая черная кошка, забравшаяся от злости на пса на самую верхушку и там опасно раскачивавшаяся.
— Дурачок ты, Паня, — сказала я, опуская ружье. — Ведь это кошка!
Я оглянулась и обнаружила Паню на некотором расстоянии давящимся от смеха. Когда наши глаза встретились, он метнулся ко мне, затанцевал, виляя хвостом, заскулил, встал на задние лапы, положил передние мне на плечи, ткнулся носом мне в лицо, а потом отпрыгнул, чтобы похохотать вволю. Его пантомима означала: «Знаю, знаю! Конечно, кошка, я с самого начала это знал. Ты уж извини, но ты бы посмотрела на себя со стороны, когда помчалась убивать кошку!»
В тот день он еще несколько раз приходил в возбуждение и вел себя точно так же: сначала клялся в преданности, а потом отбегал, чтобы от души посмеяться. Я даже расслышала в его веселье оскорбительную нотку: «Между прочим, в этом доме я смеюсь только над тобой и над Фарахом».
Когда он уснул у камина, я слышала, как он посмеивается во сне, скуля и тихонько рыча. Не сомневаюсь, что еще долго потом, пробегая под деревьями у пруда, он вспоминал то потешное происшествие.
Смерть Езы
Еза, покинувший меня во время войны, вернулся после Перемирия и мирно зажил на ферме. Его жена, худая и очень черная женщина по имени Мариаммо, усердно работала, таская в дом дрова. Еза был тишайшим слугой, какого я когда-либо имела, и никогда ни с кем не ссорился.
Однако в изгнании с ним что-то произошло, и он возвратился на ферму другим человеком. Иногда я начинала бояться, что он возьмет да и умрет у меня на руках, как дерево с перерубленными корнями.
Еза был поваром, но готовить не любил, отдавая предпочтение обязанностям садовника. Растения были единственным, к чему он сохранил настоящий интерес. Но садовник у меня имелся и без него, а повара, кроме него, не было, поэтому я держала Езу в кухне. Я дала ему слово, что он в конце концов вернется в сад, но месяц за месяцем откладывала это. Еза по собственной инициативе отгородил насыпью клочок речного берега и, к моему удивлению, развел там зелень. Однако помогать ему было некому, а сам он не отличался силой, поэтому насыпь оказалась непрочной и в сезон дождей была полностью смыта.
Первый удар по тихому и незаметному существованию Езы был нанесен кончиной в резервации кикуйю его брата, оставившего Езе в наследство черную корову. К этому времени стало ясно, что Еза совершенно не готов к передрягам. Счастье было ему противопоказано. Он выпросил у меня трехдневный отпуск, чтобы сходить за коровой; когда он вернулся, его трудно было узнать, как конечности обмороженного, внесенного в теплое помещение.
Все африканцы — прирожденные игроки; поддавшись на созданную черной коровой иллюзию, что отныне он — баловень судьбы, Еза уверился в своем везении и размечтался. Вообразив, что жизнь встала перед ним навытяжку, он задумал взять новую жену. Меня он посвятил в свой план уже тогда, когда вел переговоры с будущим тестем, жившим на дороге в Найроби и женатым на женщине-суахили. Я попыталась убедить Езу передумать.
— У тебя очень хорошая жена, — сказала я ему, — а голова у тебя седая, зачем тебе еще одна? Лучше оставайся с нами и живи мирно.
Еза не обиделся на мои доводы, но проявил упрямство и не отказался от своих намерений. Вскоре он привел на ферму новую жену по имени Фатома.
Еза искренне надеялся, что из этой женитьбы выйдет толк, и это лишний раз показывает: он совершенно лишился жизненных ориентиров. Его новая жена была молода, крепка телом и характером, явно обладала сладострастием, свойственным нации ее матушки, но не грацией и жизнерадостностью. Тем не менее, физиономия Езы светилась торжеством и грандиозными планами; он вел себя совершенно неразумно, словно его вот-вот должен был разбить полный паралич. Мариаммо, терпеливая рабыня, копошилась на заднем дворе, не проявляя интереса к происходящему.
