Сын Кинанжуи явился за мной после ужина, и мы с Фарахом приехали в его деревню уже в темноте; единственным источником света был полумесяц. По пути Фарах завел разговор о том, кто унаследует у Кинанжуи пост вождя кикуйю. У старого вождя было много сыновей, а в мире кикуйю действуют разнообразные невидимые глазу пружины. По словам Фараха, двое из сыновей Кинанжуи были христианами: один — католик, другой принял христианство в шотландской миссии; обе миссии делали все возможное, чтобы провести в вожди своих протеже. Сами же кикуйю, судя по всему, отдавали предпочтение совсем другому, младшему сыну умирающего вождя, пребывавшему в язычестве.
На последней миле дорога превратилась в коровью тропу. Трава казалась седой от росы. Перед самой деревней мы форсировали речное русло с вьющейся посередине серебристой лентой воды, над которой вился туман.
Большая манаятта Кинанжуи, залитая лунным светом, встретила нас тишиной. Мы оказались среди хижин, островерхих складских построек и коровьих загонов. В свете фар мелькнул под навесом автомобиль, приобретенный Кинанжуи у американского консула во время, когда вождь приезжал ко мне на ферму для участия в суде по делу Ваниангерри. Автомобиль проржавел и покрылся толстым слоем пыли. Видимо, Кинанжуи махнул на него рукой и, проникшись под конец жизни пристрастием к обычаям предков, пожелал видеть вокруг себя коров и женщин.
Несмотря на кромешную тьму, деревня не спала: люди бодрствовали и мигом окружили нас. Впрочем, деревня была теперь далеко не та, прежняя. Манаятта Кинанжуи всегда была оживленным и шумным местом, напоминавшим источник, бьющий из-под земли и растекающийся во все стороны под наблюдением благосклонного и важного Кинанжуи. Теперь же деревню задела своим крылом смерть, которая, будучи мощным магнитом, все переворошила и переиначила. Под вопросом оказалось благосостояние каждого члена семьи и всего племени, поэтому можно было догадаться, что здесь в неярком свете месяца, при сильном аромате навоза плетутся интриги и разыгрываются сцены, без которых не обходится ни одна царственная кончина.
Стоило нам выйти из машины, как к нам подскочил мальчик с фонарем, чтобы вести к хижине Кинанжуи; за нами двинулась внушительная толпа, оставшаяся, впрочем, за порогом.
Раньше мне не приходилось бывать в доме Кинанжуи. Его царский дворец существенно превосходил размерами хижину рядового кикуйю, однако внутреннее убранство не несло на себе печати роскоши. Мебель исчерпывалась самодельным ложем и деревянными табуретами; на глиняном полу горело сразу несколько костров, из-за которых в хижине стоял такой жар и было так удушливо и дымно, что я сперва ничего не разглядела, хотя на полу коптила керосиновая лампа.
Пообвыкнув, я обнаружила в хижине троих лысых стариков — то ли дядей, то ли советников вождя, дряхлую старуху, опиравшуюся на палку и не отходившую от постели умирающего, миловидную девушку и мальчика лет тринадцати. Возможно, это и была новая влиятельная плеяда, образовавшаяся под воздействием мощного магнита.
Кинанжуи лежал пластом. Он явно умирал и уже находился одной ногой в могиле, поэтому от него исходил такой сильный смрад, что я не решалась открыть рот, чтобы заговорить, из опасения, что меня стошнит. Старик был совершенно голым; под ним просматривался клетчатый плед — мой подарок, но на своей раненой ноге он не вынес бы и такого груза. На ногу было страшно смотреть: она так распухла, что нельзя было разобрать, где находится колено; от бедра до самой ступни кожа была усеяна черными и желтыми полосами, плед под ногой намок.
Сын Кинанжуи, пришедший за нами на ферму, притащил старое европейское кресло с ножками разной высоты и поставил его совсем близко от кровати, предлагая мне сесть.
Голова и туловище Кинанжуи настолько исхудали, что я могла изучить все строение его скелета. Он походил на деревянного истукана, грубо выструганного из бревна. Его зубы были оскалены, как у мертвеца, между ними свисал язык, взгляд уже заволокло дымкой. Однако он еще не ослеп: когда я подошла к кровати, он уставился на меня и не отворачивался, пока я оставалась рядом.
Его правая рука медленно поползла поперек тела, чтобы дотронуться до моей руки. Он мучился от чудовищной боли, но даже таким, страдающим и голым, простертым на смертном одре, сохранял прежний вес. Присмотревшись, я поняла, что он возвратился из своего вояжа победителем и пригнал обратно весь скот, несмотря на противодействие зятьев-маасаи.
Сидя с ним рядом, я припомнила его единственную известную мне слабость: он боялся грома и, стоило начаться грозе, становился похож на грызуна только и мечтающего, что шмыгнуть в нору. Однако теперь он перестал страшиться и молний, и грома с небес: он выполнил задачу своей жизни, возвратился домой и готовился почить с осознанием исполненной миссии. Если он сохранял ясность рассудка, то, оглядываясь на прожитую жизнь, вряд ли мог припомнить много моментов, когда оказывался не на высоте. Его великой жизненной силе, оптимизму и изобретательности вот-вот должен был настать конец. «Ты можешь спать спокойно, Кинанжуи», — подумала я.
Старики стояли вокруг и молчали, словно утратили дар речи. Тишину прервал мальчик, которого я увидела, когда вошла, и приняла за самого младшего сына Кинанжуи. Он подошел к отцовскому изголовью и обратился ко мне с речью, которая, видимо, специально готовилась к моему приходу.
По его словам, врач из миссии, узнав о болезни Кинанжуи, нанес ему визит и обещал вернуться, чтобы забрать умирающего в больницу при миссии; вот-вот оттуда должен прибыть грузовик, Однако Кинанжуи отказывается от больницы, поэтому и пришлось посылать за мной. Кинанжуи желает, чтобы я забрала его к себе в дом, причем сейчас же, до возвращения людей из миссии.
Пока мальчик говорил, Кинанжуи пристально смотрел на меня. Я слушала с тяжелым сердцем. Если бы смерть подкралась к Кинанжуи когда угодно в прошлом, хоть год, хоть три месяца назад, я увезла бы его без всяких разговоров. Однако теперь все изменилось. Ситуация была отвратительной и грозила дальнейшим ухудшением. Я проводила томительные дни в Найроби, слушая бизнесменов и адвокатов и встречаясь с кредиторами. Дом, в который Кинанжуи просил меня его забрать, больше мне не принадлежал.
Глядя на Кинанжуи, я думала: он при смерти, его уже не спасти. Он умрет либо прямо в машине, по дороге, либо сразу после приезда. Люди из миссии обвинят в его смерти меня, и с ними все согласятся.
Сидя в продымленной вонючей хижине в разломанном кресле, я чувствовала, что не могу взвалить на себя такую тяжесть. Во мне уже не осталось сил, чтобы противостоять враждебному миру. Сражаться со всеми несчастьями сразу, да и поодиночке — тоже, я уже не могла.
Я пыталась заставить себя увезти Кинанжуи, но у меня не хватало смелости. Я поняла, что буду вынуждена оставить его умирать в родной деревне. Фарах, стоя у двери, следил за речью мальчика. Мальчик умолк, я сидела и молчала. По-своему истолковав мою реакцию, Фарах подошел ко мне и стал тихо, но воодушевленно излагать, как лучше будет переместить Кинанжуи в машину. Я встала, отозвала его в глубину хижины, подальше от глаз умирающего и его запаха, и объяснила, что не собираюсь увозить Кинанжуи.
