Свои собственные книги я сложила в ящики, которые использовала как табуреты и столы. Книги играют в колонии совсем не ту роль, какую они играли в вашем существовании в Европе: здесь они несут полную ответственность за важный пласт вашего бытия, поэтому вы, в зависимости от их качества, благодарны им или гневаетесь на них гораздо больше, чем живя в цивилизованной стране.
Вымышленные книжные герои бегут рядом с вашей лошадью и бродят с вами на пару по кукурузному полю; подобно опытным солдатам, они сразу находят себе удобные места для постоя. Как-то утром после ночного чтения «Желтого крона» — имя автора мне, ничего не говорило, однако я купила книжку в лавке в Найроби и была счастлива, словно открыла новый зеленеющий остров посреди моря, — когда я ехала по долине в заповеднике, рядом выпрыгнула из травы маленькая южноафриканская антилопа, сразу превратившаяся в барашка сэра Геркулеса, пасшего с женой тридцать голов разной скотины. Я повсюду встречала персонажей Вальтера Скотга, Одиссея с его спутниками и, как ни странно, многих героев Расина. По холмам расхаживал в своих семимильных сапогах Петер Шлемихль, а в моем саду у реки проживал Клоун-Пчелка.
Постепенно все, что было в доме, покинуло его, так что дом в течение нескольких месяцев обрел мрачное достоинство голого черепа: он стал прохладен и просторен, по нему можно было подолгу бродить, ловя эхо; трава на лужайке уже переросла ступеньки порога. В конце концов комнаты совершенно опустели; мне, в моем тогдашнем состоянии, они казались более пригодными для житья, чем когда-либо прежде.
— Вот как все должно было выглядеть всегда, — говорила я Фараху.
Фарах отлично меня понимал, ибо все сомалийцы привержены аскетизму. Он все это время помогал мне, как мог, однако с каждым днем становился все больше похож на настоящего сомалийца, каким встречал меня когда-то в Адене, когда я впервые в жизни плыла в Африку. Его очень беспокоило состояние моей старой обуви, и он признавался, что ежедневно молит Аллаха, чтобы она продержалась до моего прибытия в Париж.
В те месяцы Фарах каждый день одевал свои лучшие наряды. У него было немало отличной одежды: подаренные мной арабские камзолы с золотым шитьем и очень элегантный алый форменный камзол, преподнесенный Беркли Коулом, не говоря уже о разноцветных шелковых тюрбанах. Обычно он хранил их в шкафах, надевая только по особым случаям, теперь же не жалел и носил вовсю. Он следовал за мной по улицам Найроби, отступив на один шаг, или дожидался на грязных лестницах правительственных учреждений и адвокатских контор, разодетый, как царь Соломон в зените славы. На такое способен только сомалиец.
Мне предстояло также распорядиться дальнейшей судьбой своих лошадей и собак. Я предполагала их пристрелить, но друзья засыпали меня письмами, умоляя отдать животных им. Получив эти письма, я поняла, что лишать бедняг жизни будет несправедливо: катаясь верхом или гуляя с собаками, я видела, что они еще полны жизни. Я все же долго не могла прийти к окончательному решению; ни по какому другому поводу у меня так часто не менялось мнение. В конце концов я решила отдать их друзьям.
Я отправилась в Найроби на своем любимом коне по кличке Крокус. Я ехала медленно и смотрела по сторонам. Думаю, Крокус сильно удивился, когда, прискакав в Найроби, не был возвращен обратно. Я с трудом поместила его в вагон для лошадей в поезде, отправлявшемся в Наивашу. Стоя перед конем в вагоне, я в последний раз гладила его шелковистую морду. Я не отпущу тебя, Крокус, пока ты не благословишь меня… Мы вместе с ним нашли тропу к реке среди арендаторских шамба и хижин; на крутом скользком склоне он переступал осторожно, как мул, и потом я видела в быстрой коричневой воде реки отражение собственной головы совсем рядом с его. Желаю тебе вечно щипать гвоздики в заоблачных долинах…
Двух молодых шотландских борзых, Дэвида и Дину, отпрысков Пани, я отдала знакомому на ферму вблизи Гиль-Гиль, где им было, где поохотиться. Собаки были сильные и игривые; уезжая в кузове машины с фермы, они красиво стояли бок о бок, часто дыша и вывалив языки, словно готовясь броситься за добычей. Зоркие глаза, быстрые ноги и благородные сердца покинули ферму, чтобы беззаботно носиться по новым угодьям.
Некоторые старые работники покидали ферму. Конец кофейной плантации означал прекращение работы кофесушилки, следовательно, Пуран Сингх оставался без работы. Он не захотел искать себе в Африке другое место и решил отправиться назад в Индию.
Пуран Сингх, которому покорялся металл, за пределами своей мастерской становился ребенком. У него никак не укладывалось в сознании, что с фермой покончено: он оплакивал ее, проливал слезы, сбегавшие по его черной бороде, и долго тревожил меня уговорами остаться на ферме и планами вернуть ее к жизни. Он очень гордился нашим оборудованием, несмотря на его первобытность, и теперь казался приколоченным гвоздями к паровой машине и сушилке и пожирал своими нежными темными глазами каждый винтик.
Когда до него в конце концов дошло, что ситуация совершенно безнадежна, его мгновенно покинула всякая надежда. Он погрузился в глубокую печаль и бездеятельность; встречаясь со мной, он пространно описывал планы своего предстоящего путешествия. Уезжал он без всякого багажа, с единственным чемоданчиком инструментов и с солдатской котомкой за плечами, словно уже переправил за океан сердце и саму жизнь, а теперь следом за ними отправлялась всего лишь тщедушная смуглая оболочка да походный котелок.
Мне захотелось преподнести Пурану Сингху подарок на память. Я предполагала отдать ему какую-нибудь вещицу из тех, что у меня оставались, однако, стоило мне заикнуться о подарке, как он с радостью заявил, что мечтает о кольце. Но у меня не было ни кольца, ни денег на его покупку.
Произошло это за несколько месяцев до отъезда, еще при жизни Дениса; Денис, ужинавший у меня на ферме, узнав о моем сложном финансовом положении, отдал мне абиссинское кольцо из мягкого золота, которое можно было приспособить для ношения на пальце любой толщины. Впрочем, он сразу догадался, что я намерена подарить кольцо Пурану Сингху, — недаром он всегда жаловался, что стоит ему что-нибудь мне подарить, как я сразу отдаю это своим цветным. Во избежание такого исхода он снял кольцо с моего пальца и надел на свой, сказав, что я получу его обратно только после отъезда Пурана Сингха.
Через несколько дней он отправился в Момбасу, и кольцо было похоронено вместе с ним. Впрочем, перед отъездом Пурана Сингха мне удалось выручить от продажи обстановки немного денег и купить в Найроби кольцо. Это был тяжелый золотой перстень с крупным красным камнем, похожим на стекляшку. Подарок доставил Пурану Сингху такую радость, что он снова пустил слезу. Надеюсь, кольцо скрасило ему горечь расставания с фермой и оборудованием. В последнюю неделю перед отъездом он надевал его ежедневно и, появляясь в доме, показывал мне окольцованную руку и широко улыбался.
При проводах на вокзале в Найроби последним, что я увидела, была его узкая смуглая рука, выделывавшая когда-то чудеса у кузнечного горна. Она высунулась из окна битком набитого африканцами, душного вагона — для этого Пурану Сингху пришлось встать на свой чемоданчик с инструментами; красный камешек вспыхивал, как звездочка, пока он размахивал рукой, прощаясь со мной.
