— Я уезжаю навсегда, — прошептал он, — и никогда, никогда больше вас не увижу. Потому что здесь я понял: судьба жестока и безжалостна и есть в этом мире вещи невозможные.
Вернувшись в свой гарнизонный городок, он решил, что эта история закончена и больше о ней не следует даже вспоминать. Когда другие молодые офицеры рассказывали о своих любовных приключениях, Лоренс отмалчивался. Ведь глядя, так сказать, из казармы, с точки зрения офицерской компании, хвастать ему было нечем. Как могло случиться, что гусарский лейтенант позволил, чтобы кучка благочестивых ханжей в скудно обставленном домике старого пробста разрушила его планы и одержала над ним победу?
Мысль эта не давала лейтенанту покоя, его даже охватывал страх. Может, это наследственное безумие непрестанно воскрешает перед ним образ девушки такой прекрасной, что воздух вокруг нее лучится чистотой и благочестием? Но Лоренс вовсе не хотел становиться мечтателем, он хотел быть таким, как его приятели-офицеры.
Поэтому он взял себя в руки и, впервые за свои юные годы проявив настоящую волю, решил забыть все, что с ним случилось в Берлевоге. Отныне, сказал он себе, я буду смотреть вперед, а не назад. Я буду делать карьеру и в один прекрасный день стану блестящей фигурой в блестящем кругу.
Мать Лёвенхъельма была довольна результатом его пребывания в Фоссуме и письмом поблагодарила за это тетку.
Она не подозревала, какими причудливыми, извилистыми путями достиг ее сын нравственных высот.
Молодой честолюбивый офицер, которого по ночам иногда все еще преследовали пугавшие его мечты, скоро привлек к себе внимание начальства и очень быстро стал продвигаться по службе. Его послали во Францию и в Россию, а по возвращении оттуда он женился на одной из придворных дам королевы Софии.
[3]
В этих знатных кругах он вращался непринужденно и охотно, довольный и своим окружением, и самим собой. С течением времени ему, однако, пригодились некоторые слова и обороты, которые запали ему в память в доме пробста, потому что в эту пору при дворе вошло в моду благочестие.
А в желтом домике в Берлевоге Филиппа иной раз заводила разговор о красивом молчаливом юноше, который исчез так же внезапно, как появился. Старшая сестра отвечала на это дружелюбно, со спокойным и ясным выражением лица и переводила разговор на другую тему.
3
Поклонник Филиппы
А год спустя в Берлевоге появился человек, еще более важный, чем лейтенант Лёвенхъельм.
Великий парижский певец Ашиль Папен целую неделю выступал в Королевской опере в Стокгольме, как везде и всюду покоряя публику. Однажды вечером одна из придворных дам, которая мечтала завести роман с прославленным артистом, рассказала ему о величавой и дикой природе Норвегии. Романтическая душа певца воспламенилась, и на обратном пути в Париж он решил совершить путешествие по норвежскому побережью. Но могучая природа его подавляла, ему было не с кем перемолвиться словом, и он впал в меланхолию.
Ашиль Папен стал думать о том, что он уже стар и его артистическая карьера близится концу, но вдруг однажды в воскресенье, не зная, чем заняться, он заглянул в церковь и там услышал, как поет Филиппа.
И тут в одно мгновение он разом ощутил и понял все. Теперь заснеженные вершины, неведомые цветы и светлые летние ночи Севера оказались переведены на его родной Язык-язык музыки — и преподнесены ему в дар юным женским голосом. Как и Лоренсу Лёвенхъельму, Ашилю Папену явилось видение.
«Всемогущий Боже! — думал он. — Власть твоя безгранична, и милосердие твое простирается до небесных высей! Я нашел оперную примадонну, которая повергнет к Своим Стопам весь Париж».
Ашиль Папен был в ту пору красивым сорокалетним мужчиной с черными вьющимися волосами и яркими губами. Его не испортило поклонение, которым его окружали народы многих стран, он оставался человеком добрым и был искренним с самим собой.
Он направился прямо в желтый домик пробста, назвал свое имя (пробсту оно ничего не говорило), объяснил, что приехал в Берлевог, чтобы поправить здоровье, и был бы счастлив, пока он остается в городе, давать уроки пения молодой дочери проб ста. Папен ни словом не упомянул о Парижской опере, но подробно описал, как прекрасно будет петь Филиппа в церкви во славу Божию.
Правда, в разговоре возникло одно опасное мгновение: когда пробст спросил Ашиля, не папист ли он, певец честно это подтвердил. Старый пробст, никогда в жизни не видевший живого паписта, слегка изменился в лице. Но все же разговор на этом не закончился, потому что пробст обрадовался случаю поговорить по-французски — это напомнило ему годы молодости, когда он изучал произведения великого французского писателя-протестанта Лефевра д'Этапля.
[4]
А так как не было на свете никого, кто мог бы долго противиться Ашилю Папену, когда тот хлопотал о деле, которое принимал близко к сердцу, отец в конце концов дал согласие и только сказал дочерям: «Пути Господни пролегают через моря и заснеженные вершины, там, где глаз человека не различает стези».
Так и случилось, что великий французский певец и никому неведомая юная норвежская дебютантка в искусстве стали работать вместе. Надежды Ашиля превратились в уверенность, а уверенность перешла в восторг. «Я ошибся, думал он, — вообразив, что старею. Мои величайшие триумфы еще впереди! Когда мы будем петь с ней вдвоем, мир еще раз уверует в чудо».
Вскоре он уже не мог таить в душе свои мечтания и рассказал о них Филиппе. Как звезда, говорил он ей, засияет она, затмив всех былых и нынешних великих певиц. Император, императрица, принцы, знатнейшие дамы и bel-esprits
[5]
Парижа будут слушать ее, обливаясь слезами. Но и простые люди будут ей поклоняться, она даст утешение и силы униженным и оскорбленным. А когда вместе со своим учителем пения она выйдет из подъезда Оперы, слушатели выпрягут лошадей из кареты и сами повезут певицу к «Cafe Anglais»,
[6]
где в избранном кругу ее будет ждать изысканный французский ужин.
Филиппа не рассказывала об этих планах ни отцу, ни сестре — так впервые в жизни она что-то от них утаила.
А тем временем учитель предложил своей ученице разучить партию Церлины из оперы Моцарта «Дон Жуан». Сам он, как это часто бывало прежде, исполнял партию Дон Жуана.
