— Если вы думаете, что я испугаюсь вашего взгляда, святой отец, то могу вас разочаровать, — легко сказала Жанна. — Я — птица стреляная. А коль вы знаете, кто я, тогда должны знать и другое: однажды на меня смотрели вот так же, как вы, не один и не два, а полторы сотни священников. И я — победила!
— Вы еще смеете мне дерзить? — он встал из-за стола. — Да знаете ли вы, Дама Жанна, что завтра же, нет — сегодня, я отправлю послов в Рим, а еще через две недели сюда явятся легаты понтифика и целая армия святой инквизиции, возьмут вас и выполнят предписание руанского суда! Здесь же — в Кёльне! Или препроводят вас в Рим и сожгут публично перед папой! И никакой граф Варнербург вам не поможет! — нарочито громко выкрикнул доминиканец. — Потому что не станет спорить с наместником Бога на земле, дабы не потерять большее!
Жанна смотрела на него по-прежнему гордо, но заметно побледнела. Но отец Кальтизерен неожиданно поутих.
— О вас рассказывают многое, но мне это безразлично. Я вижу перед собой неразумную женщину, только и всего. А если так, то мой долг предостеречь вас, — в его тоне смешались презрение и снисхождение. — Кёльн — не Орлеан, а инквизиция — не англичане. Меч и секира вам тут не подмога. Вы проиграете. И очень быстро. Уезжайте из этого города. Я даю вам три дня. Если в течение этого срока вы не уедете, пеняйте на себя. Сюда прибудут инквизиторы со всех германских земель. Нам безразлично — незаконнорожденная принцесса вы или простая крестьянка. Для понтифика вы всего лишь колдунья и еретичка, впавшая в повторный грех и обязанная понести заслуженную кару.
— Но, кажется, инквизиция уже сожгла Жанну? — по-прежнему гордо спросила молодая женщина. Она усмехнулась. — Разве не так? Или вы хотите сжечь колдунью и еретичку по второму разу?
— А коль так, Дама, не знаю, как вас именовать в этом случае дальше, мне стоит сообщить об этом графу Варнербургу, чтобы он приказал вывести вас на рыночную площадь, содрать с вас одежду и высечь, а затем продержать в таком виде денька этак три! Чтобы каждый горожанин имел возможность пройти и плюнуть вам в лицо — в лицо самозванке!
На этот раз Жанна побледнела смертельно — ни одной кровинки не осталось в ее лице.
— Да как вы смеете, святой отец?! — на этот раз возмутилась она. — Если бы вы не были священником…
— Убирайтесь, кто бывыни были, — усмехнулся он. — Три дня, — Генрих Кальтизерен выставил вперед три сухих крючковатых пальца — большой, указательный и средний. — Три! — Глубоко посаженные глаза его продолжали жалить гостью из-под низких бровей. — Во имя Господа, я не шучу.
И тогда Жанна поняла — с этим фанатиком бороться ей не по силам. Она могла истреблять врагов своей родины — англичан и бургундцев, могла поразить мечом или взять в плен любого полководца. Но эти люди в сутанах, с зажженными факелами в руках, готовые подпались вязанки хвороста под ногами у любого за одно неосторожное слово, были сильнее ее.
Жанна покинула Кёльн на следующий же день, и графы Варнербургские, уже прослышавшие про дискуссию действующего инквизитора и бывшего полководца, не стали удерживать гостью. «Встретимся в Арлоне», — только и сказал ей на прощанье Робер де Варнербург. Как видно, инквизитор был прав — случись что неладное, хозяева Кёльна не смогли бы ее защитить. И ей пришлось бы бежать.
Впрочем, именно так Жанна и поступала сейчас…
9
Она стояла перед Робером де Бодрикуром. За ее спиной, подпоясанный мечом, в широкоплечем бархатном сюрко, улыбался Бертран де Пуланжи. Капитан Вокулера, немного погрузневший, долго всматривался в ее черты, точно всеми силами своей души хотел поверить своим глазам, но… не решался.
— Господи, это вы, — наконец произнес Бодрикур. Он сделал несколько шагов к ней, затем обнял ее, совсем по-отечески, и только потом горячо поцеловал ее руку. — Это вы…
— Старый добрый Робер, — не сумев сдержать слезы, проговорила она, осторожно касаясь ладонью его склоненной головы. — А вы поседели, Робер…
— Жизнь очень жестока, — откликнулся он. — Кому об этом не знать, как не вам! — Глаза Бодрикура, этого сильного и расчетливого человека, тоже наполнились искренними слезами. — Вот обрадуется Аларда! Она переживала за вас, Дама Жана. Все эти годы переживала, как за родную дочь!
Жанне уже не раз говорили, что поражение в битве при Буленвилье надломило несгибаемого Робера де Бодрикура. Бегство с поля боя и обвинения, выдвинутые против него позже, изменили его. Он не погиб, как де Барбазан и как большинство французов в тот день, что боролись до последнего — каждый на своем пятачке, не разделил участь герцога Рене, которому служил, но предпочел показать врагу пятки. И кому? — даже не англичанам! Соседям — водемонцам и бургундцам. Но если бы он погиб, кто бы защищал Вокулер? В этой крепости признавали только его авторитет. А еще хуже — попади он в плен. Его персоной шантажировали бы Карла Валуа, обобрали бы до нитки его семью. Бодрикур знал, даже если сам герцог Рене Анжуйский не простит его, то простит Карл Седьмой. Потому что он, Робер де Бодрикур, нужен был своему королю не мертвецом-героем, тем более не пленником, а, как и прежде, преданным капитаном крепости Вокулер.
— Что вам известно о герцоге Рене? — спросила Жанна.
Бодрикур таинственно улыбнулся:
— Говорят, что он всеми силами рвется на волю, но Филипп всячески старается удержать птицу в силке. Горячность подвела его светлость. Если бы в тот роковой день он послушал меня и доблестного де Барбазана, все вышло бы иначе. — Как видно, даже спустя пять лет то поражение не отпускало капитана Вокулера, мучило его, угнетало. Бодрикур покачал головой. — Все, что было нужно, это выждать. Но Рене Анжуйский поторопился стать героем. — Бодрикур поднял глаза на Жанну. — А ведь герцог говорил мне, что он собирается освободить вас. Захватить Савойю и потребовать у этого прохвоста Амедея свою принцессу!
Жанна не смогла не улыбнуться этим словам.
— Не сомневаюсь, Рене Анжуйский именно так бы и поступил.
Только тут она увидела у дальней стены парадной залы человека. Он стоял в глубине, у выступавшего вперед камина, и свет от жаркого огня не касался его. Робер де Бодрикур уловил взгляд Жанны. Обернулся.
— О, позвольте представить вам, Дама Жанна, моего кузена. Он грезил знакомством с вами. Прошу вас, Робер, подойдите к нам…
На свет вышел статный худощавый мужчина лет сорока пяти, с острой бородкой, одетый в черное плечистое бархатное сюрко и такие же штаны, подпоясанный ремнем, с кинжалом на боку. Он был бледен природной бледностью. Черты его были тонки, глаза печальны. Но сейчас, даже через эту печаль, они горели особым чувством. И Жанне стало ясно — в том ее заслуга.
— Мой кузен граф Робер дез Армуаз, сеньор Тишемона, рыцарь, — представил родственника Бодрикур. И с достоинством прибавил: — Его род восходит к графам Фландрским.
Граф низко поклонился.
— Дама Жанна, — продолжал Бодрикур. — Орлеанская Дева, Девственница Франции. Не скрою, Робер, я горд, что когда-то именно мне выпала честь отправить ее к нашему королю — Карлу Седьмому Валуа, чтобы свершилась воля Господа.
