Сегодня он бросил ему:
— Благодаря вам, Ла Тремуй, я выгляжу перед лицом всей Европы трусом и подлецом!
— Но это не так, государь! — горячо возмутился фаворит. — Тот, кто вам внушает эти мысли, сам трус и подлец!
Король вначале усмехнулся, затем расхохотался, но умолк так же внезапно.
— Это говорит мой внутренний голос, герцог. А значит, я сам.
Ла Тремуй опустил глаза — что и говорить, он оплошал.
— Вы всегда ненавидели Жанну, — проговорил король. — И все потому, что она была удачливее и сильнее вас.
«А не потому ли и вы, государь, ненавидели ее?» — хотелось спросить Ла Тремую, но это значило бы в один миг стать врагом Карла Валуа. Поэтому приходилось молчать и принимать оплеухи.
— Вы были против всего, что делала и за что боролась Жанна. И если бы я слушал вас, то в Реймсе короновали бы Генриха Шестого Ланкастера, а не меня, — безжалостно заключил король. — Это лишь немногое из того, что я хотел вам сказать.
Выйдя от государя, Ла Тремуй знал главное, что он ненавидит Жанну еще пуще прежнего. Даже в плену у англичан, может быть, забыв о нем, она вредила ему с десятикратной силой. Почему ей не умереть в застенках? — думал Ла Тремуй под взглядами придворных, которые мгновенно прослышали о размолвке между их королем и первым министром. — Ведь сколько умирает людей и в более благоприятных условиях! А тут — тюрьма, тысячи врагов под боком. Неужели она от этого становится только сильнее? Тогда она и впрямь — ведьма!
Что больше всего занимало первого министра, так это Орлеанский Бастард и Ксентрай, которые несомненно замышляли что-то дерзкое. За последний год война разметала большую часть верных капитанов Жанны — кого куда, но не всех. А жаль! С непроницаемым лицом шагая в свои апартаменты по коридорам буржского дворца, герцог Жорж де Ла Тремуй думал о том, что ему нужно как можно скорее помириться с государем. Да, он покается. Скажет, что виноват. Но виноват только в том, что слишком горячо пытался защитить своего короля от вечно жаждавшей войны Жанны. Конечно, надо было попытаться выкупить ее. Даже несмотря на то, что Господь, именем которого она вершила свой суд, отвернулся от нее, предав Жанну в руки врагов. Он вымолит у короля прощение, предложит какой-нибудь сумасшедший план по возвращению Жанны из плена, а потом обязательно узнает, что задумали Бастард и Ксентрай.
5
21 февраля 1431 года Пьер Кошон проснулся в пять утра. За окном чужого архиепископского дома было темно, в камине потрескивали дрова. Кошон думал, что в эту ночь не заснет вовсе, все ворочался и ворочался на широкой чужой кровати, под балдахином, укутавшись одеялами. Он вспоминал все эти месяцы, закрутившие его в свой водоворот, не отпускавшие. Столько хлопот свалилось на него, а ведь он уже далеко не молод. Шестьдесят лет! А нужно было сдвинуть гору. Угодить лорду Бедфорду, показать себя незаменимым слугой англо-французского государства, не забыть о своей выгоде.
Жанна…
Ее лицо поразило его при первой встрече. Да и потом, когда он посещал ее в камере, он всегда старался лишний раз заглянуть в ее глаза. Они были и впрямь удивительными. Молва не врала…
Кошон искренне удивлялся ее стойкости. Девушка в двадцать лет берется за меч. Окружает себя, точно пажами, принцами крови, отчаянными капитанами. Требует дать ей армию и получает ее. Она воодушевляет речами солдат, и они забывают, что идут на смерть; штурмует и овладевает вражескими крепостями с такой легкостью, точно перешагивает кочки; одолевает именитых полководцев — колет их, как орехи; пытается растолкать сонного и трусливого государя, сплошное ничтожество, к тому же — неблагодарное, несмотря на это, называя его: «мой любимый король»; своим порывом окрыляет всю Францию, до этого смиренно сносившую удар за ударом, забывшую о победах, а теперь гордо поднявшую голову и уже вряд ли готовую опустить ее. Она тащит за собой целый народ — тащит куда-то, в одни ведомые только ей дали. К звездам…
И теперь он — ее судья. Всего через несколько часов им встретиться лицом к лицу перед сотнями людей, по большей части — темных, грубых, жестоких. И ему нужно доказать, что Жанна — исчадие ада.
Кошон думал, что не заснет, но ошибся. Великая усталость взяла верх, и он провалился в сон — в бездонную яму…
А теперь пора было вставать. Епископ крикнул слугу. Гильом помог ему одеться, побрил его, освежил лицо лосьоном. Усадил к столу, у камина, куда предусмотрительно подбросил дрова, зажег свечи. Еще вчера Кошон завтракал гусиным крылышком и перепелом, но сегодня была Пепельная среда, первый день поста. Поэтому Кошон ограничился жареной форелью, сушеными фруктами, сыром и горячим хлебом. Запивая все это разбавленным вином, глядя на брезживший за окном рассвет, он размышлял над тем, как, совершив злодеяние, сохранить достоинство.
— Гильом! — глядя на огонь, рассеянно крикнул он своему слуге. — Гильом!
— Я здесь, ваше преосвященство, — почти у самого уха епископа ответил тот.
Кошон молча воззрился на слугу.
— Скажи, Гильом, что ты думаешь о Жанне Девственнице? Она и впрямь колдунья?
— Я думаю так же, как думаете вы, монсеньор.
Кошон, пережевывая сушеную грушу, взглянул на слугу:
— Это очень хорошо, Гильом. Это похвально. Но я сейчас спрашиваю о другом: веришь литы, что Жанна — колдунья?
— Жанна — арманьякская девка, монсеньор. Враг бургундцам и англичанам. Вот кто она такая. Вы знаете, как я отношусь к арманьякам. (Слушая его, Кошон кивал.) А ведьма она или нет, это уже неважно… Вы хорошо себя чувствуете, монсеньор?
— А почему ты спрашиваешь?
— Вы бледны, монсеньор.
— Я плохо спал, потому и бледен. Сейчас выпью немного вина и мне, дай Бог, станет лучше. — Пьер Кошон смотрел на серый рассвет за окном. — Ты прав — враг бургундцам и англичанам.
Через полчаса в сопровождении Гильома и двух сержантов, сбив с сапог раскисший снег, Пьер Кошон вошел в королевскую капеллу замка Буврёй. Было четверть восьмого. Нужно успеть подготовить документы, встретить многочисленных обвинителей, среди них — профессоров Парижского университета, руанских священников, которых не менее сотни, притереться за судейским столом. Правда, накануне он уже просидел за этим столом добрых два часа, глядя на пустые ряды для чиновников и ротозеев, но так и не сумел срастись с ним, почувствовать себя в своей тарелке. Только бы это неудобство укрылось от глаз всевидящего и всеслышащего лорда Бедфорда!
А потом капелла забурлила, заходила ходуном. Реки людей: аристократов, чиновников, офицеров и солдат, а пуще всего — горожан, — отыскав одно русло, хлынули сюда. Капелла превращалась в шумное море, готовое вот-вот выйти из берегов.
И только когда секретарь трибунала Маншон произнес:
— Именем короля Англии и наследника престола Франции Генриха Шестого, досточтимый судья, граф епископ Бове, Пьер Кошон де Соммьевр! — капелла стала затихать.
