— Я уже не помню…
— А ты вспомни! Ведь ты называешь себя христианкой!
Нет, она помнила — все помнила. Такое не забудешь!
— Так могут ли, Жанна, «святые» подтолкнуть человека на убийство в святой день?
— Я не каждый день слышала «голоса». И часто поступала по собственной воле. — Она готова была разреветься. — Война есть война…
— Это не ответ! Или такты хочешь оградить своих «святых»? Но тогда ответь, хорошо ли ты поступила?
— Скажи нам, Жанна, можно ли устраивать бойню в праздник? И кто ты после этого — «посланница небес», как утверждаешь сама, или кровожадный убийца в женском обличии?!
— Англичане уже почти сто лет приходят на землю Франции, которая им не принадлежит! — Негодование, ярость и боль захлестнули ее. — Жгут и разоряют, насилуют и убивают, не задумываясь, праздники то или будние дни. Так ли уж велик мой грех, что я попыталась освободить столицу своего королевства, выбрав день, который оказался праздничным? Война есть война, господа! И вы ее начали — не я!
7
Войдя в камеру Жанны, Кошон сразу понял, что она в отчаянии.
— Я расскажу им, ваше преосвященство, кто я! — взглянув на него, неожиданно выпалила она.
— О чем ты, дитя мое?
— Я признаюсь суду, что я — принцесса крови. Все узнают об этом!
— Ты… не принцесса.
Жанна изумленно взглянула на собеседника:
— Нет?!
— Нет, моя девочка. Конечно, — поспешил поправить самого себя Пьер Кошон, — для меня — да. Я знаю, кто ты. Знает об этом и узкий круг посвященных. Но для целого мира — нет. Для всех ты — девушка из Домреми. Девушка, околдовавшая дофина Карла и его свиту. Назовись ты принцессой, тебя еще будут судить как самозванку, порочащую имя Карла Шестого и Изабеллы Баварской, между прочим, добровольно отдавших предпочтение своему внуку Генриху Шестому Английскому. В ущерб дофину Карлу.
— Карл Шестой был безумен, и мне нет до него дела. И тем более — до Изабеллы Баварской. Мать отказалась от меня. — Слезы текли по ее щекам. Гремя цепью, она вытерла рукавом холщовой рубахи лицо. — Даже собаки, и те выкармливают своих щенков, прежде чем выбросить их в этот мир!
Кошон протянул ей платок.
— У твой матери не было выбора, Жанна. Я не одобряю ее поведения, но и не смею осуждать ее. Она совершила немало ошибок, поддавшись человеческой греховной природе, но искупление этих грехов было куда более тяжелым. Потерять четырех сыновей, двое из которых уже были взрослыми, и трех дочерей, разве это не наказание? Не обрести радости в браке, на что уповает каждый мирянин, едва достигший совершеннолетия, но найти в нем только горе; жить в постоянном страхе за свою жизнь, оказаться заложницей политических распрей, наконец, быть отвергнутой последним из сыновей — не всякому по силам вынести такой груз. Разве после такого наказания человек не достоин христианского прощения?
Жанна покачала головой:
— Я уже не знаю, ваше преосвященство…
— Но даже если ты сможешь доказать свою кровную связь с королевским домом и если тебе поверят, будет еще хуже, в первую очередь — коронованному тобой Карлу. Да-да, Жанна, своим признанием ты не столько нанесешь удар по Генриху, сколько по своему возлюбленному королю, как ты его называешь, — епископ скупо улыбнулся, — и которого мы, подданные Генриха Шестого, королем считать не можем.
— Отчего же так, ваше преосвященство?
— Тогда уже всем будет ясно, почему десять лет назад, на соборе в Труа, Карл Шестой и Изабелла Баварская отказались от дофина в пользу будущих детей от брака их венценосной дочери Екатерины Валуа и Генриха Пятого Английского. Всем станет ясно, что Карл, смело называющий себя «королем Франции Карлом Седьмым», попросту ублюдок.
Жанна усмехнулась:
— Как и я?
— Да, Жанна, — не отпуская ее взгляда, едва заметно кивнул Кошон, — как и ты.
Она опустила глаза.
— Обрадуется ли твой король, узнав об этом? — продолжал Пьер Кошон. — Удар, под который ты поставишь его, будет куда страшнее всех англичан и бургундцев вместе взятых. Это будет предательство, которое он никогда тебе не простит. А главное, одним этим признанием ты сведешь на нет все свои ратные подвиги.
Нахмурившись, Жанна быстро взглянула на него.
— А как же ты думала? — Сейчас взгляд Кошона был жестким. — Получится так, что ты сражалась за самозванца. И все это время, не боясь гнева Господа, прикрывалась Его именем.
— Я воевала Его именем, а не прикрывалась Им!
— Да-да, я знаю, — снисходительно проговорил Кошон. — Ах, Жанна, Жанна, объявив всему миру, что ты — принцесса, ты объявишь куда большее: что грех и блуд ворвался, точно смерч, в королевскую семью. Ничто уже не будет свято ни на французской, ни на английской земле, поскольку по обе стороны Ла-Манша управляют отпрыски одного рода. Более того, Жанна, подобным признанием ты внесешь сумятицу не только в умы простых смертных, но и в умы знати. Особенно тех, в ком течет королевская кровь.
Жанна испытующе смотрела на Кошона.
— Да-да, моя девочка, именно так. Гордыня и жажда власти могут взять верх надо многими сердцами и заставят забыть о благоразумии и высшем благе — спокойствии и мире своих подданных. Каждый принц крови будет гадать, а не он ли более достойный претендент на корону, чем тот сомнительный король, что занимает сейчас трон?
— Я не думала об этом…
— Надо об этом думать, Жанна, надо. Сколько еще десятилетий будет продолжаться эта распря? И не только между Англией и Францией. Саму Францию будет ожидать гражданская война, сумей ты опорочить королевскую фамилию. Разве этого ты хочешь? За это ты боролась?
Жанна отрицательно замотала головой:
— Нет.
— Вот видишь… Да, совсем забыл. — Он полез рукой в свои одежды и вытащил письмо. — Прочитай его.
— От кого это? — спросила Жанна. — От моего… короля?
Кошон печально улыбнулся:
— Увы, дитя мое, это письмо от другого человека. От королевы…
Жанна взяла в руки сложенный вчетверо лист бумаги.
— От королевы Иоланды? — на лице Кошона она не находила того ответа, которого так искала. — Или… Марии?
— Нет, Жанна…
Она уже разворачивала листок.
— Это письмо от твоей матери, — понизив голос, сказал Кошон. — Настоящей матери…
Едва зацепив взглядом строки, Жанна посмотрела на судью так, точно ее только что ударили по лицу.
— Читай же, дитя мое, читай…
Скрестив руки на животе, епископ Бове, полный трагического молчания, отвернулся.
«Уважаемый мэтр Кошон! Надеюсь, что мое письмо застанет Вас в добром здравии…» — быстро прочитала Жанна. «Мы не всегда ладили, договор в Труа был тому виной, но я не забыла и другого. Вы готовы были оказать помощь, когда мне понадобилось много сил, чтобы быть одной из тех, кто вершит судьбы народов…» Строки пролетали перед ее глазами. «…Отныне другая женщина занимает умы французов, англичан и бургундцев. Для одних она — героиня, для других — проклятие…» Жанна читала с жадностью, она улавливала в первую очередь то, что сразу и пронзительно трогало ее сердце. «…Не скрою, мэтр Кошон, я боюсь за нее. Мне известно, что уже давно Жанна знает о своем происхождении. Уверена, что я причинила ей боль и что сердце ее не раз наполнялось ненавистью к родной матери…» Несколько раз слезы мешали, но Жанна смахивала их сжатым в кулаке платком, который только что получила от своего судьи. «…Но тем не менее мэтр Кошон, прошу Вас, расскажите ей о том, что я сделала для нее. И тогда мой грех не покажется Жанне столь тяжелым». Письмо, точно пущенная стрела, уже заканчивало свой путь: «…Бог свидетель, была бы моя воля, никогда бы я не бросила свою дочь, не отправила бы на границы королевства, подальше от двора и материнской ласки. Только так я могла спасти ей жизнь…» Пелена слез уже застилала глаза Жанны, она до крови закусила нижнюю губу, чтобы не поддаться рвущимся наружу рыданиям, и все читала, читала. «…На коленях прошу Вас за нее. Не дайте погубить Жанну, умоляю Вас! Спасите ее. Я говорю не о ее чести — о ее жизни. Да благословит Вас Господь!»
