Это был день повторного увещевания, на которое могла рассчитывать любая заблудшая душа. В этот день ее вновь допрашивали — о той же воинствующей церкви.
И вновь Жанна дала исчерпывающий ответ:
— Я верю в церковь на этом свете. Я верю, что воинствующая церковь не может ни впасть в заблуждения, ни ослабеть. Что же до моих слов и поступков, я вверяю их Богу и полностью полагаюсь на Господа, повелевшего мне совершить то, что я совершила.
Она еще не знала, что в этот день, 2 мая, она была публично осуждена по всем двенадцати статьям как еретичка, идолопоклонница, колдунья и прочая, прочая, прочая. Это известие привезли из Парижа господа богословы.
Сорбонна наконец-то вынесла свой приговор: виновна. Больше между костром и любым еретиком не стояло ничего, кроме требуемого отречения. Только оно могло спасти жизнь человека, остаток которой он должен был провести в каменной яме.
— Мне необходимо ее раскаяние, Кошон, — настаивал лорд Бедфорд. — Вы понимаете? — публичное раскаяние! Во что бы то ни стало! Я должен унизить этого щенка, Карла Валуа. И сейчас я могу это сделать только с ее помощью. Торопитесь!
4
9 мая с Жанны сняли кандалы, открыли клетку и вывели из камеры. Она была уверена, что ее ведут в большой или малый зал Буврёя, где начнутся новые допросы, но ее привели в другое место.
Здесь она еще не была ни разу…
Вначале она увидела лица Пьера Кошона и Никола Луазелёра. Змеиная улыбка была на его губах… Она даже не могла назвать его «человеком». По-другому не скажешь — оружие церкви воинствующей! Там присутствовали и другие члены трибунала, которых она видела раньше.
Богословов парижского университета здесь не было — они свою работу уже сделали.
Зато находился среди присутствующих еще один человек, которого до этого Жанна никогда не видела. Звали его — Можье Лепармантье. Стоял он в кожаных штанах, на его камзоле из грубого сукна был одет лоснящийся кожаный наплечник, специально покрытый жиром. Человек был похож на мясника. Так одевались только те, кто имел работу с живым мясом, когда кровь брызжет в стороны — легче смывать. Это был палач. А рядом с ним, скромнее росточком, топтался помощник в похожей одежде. Оба они походили на двух быков — побольше и поменьше. А она была — красной тряпкой…
В этой комнате оказалась дыба, на растопленной жаровне лежала решетка, здесь было много инструментов — крючья, клещи, длинные железные штыри.
Жанна остановилась на пороге, и Жану Массьё, ее провожатому, пришлось подтолкнуть ее.
— Здравствуй, Жанна, — сказал Пьер Кошон и указал рукой на залу, — проходи.
Он точно приглашал ее на пир.
— Зачем все это? — спросила она, входя в залу.
— Не смотри на эти орудия, — сказал епископ Бове, — вначале мы хотим просто поговорить с тобой.
Все собравшиеся кивнули в подтверждение его слов. Конечно, поговорить. Что ж еще? Но взгляд Жанны не отпускала улыбка Луазелёра. Вот когда она жалела, что нет меча в ее руке! Она собрала бы те силы, которые у нее еще остались, стражники, вставшие у дверей залы, не успели бы перехватить ее. Палача, прегради он ей путь, она бы проткнула насквозь, как бычью тушу, как умела это делать на поле боя, а за ним — и его подручного! А эти крысы в сутанах тем более не помешали бы ей! В ее теле осталось еще достаточно силы и ловкости, чтобы догнать это мерзавца, отца Гримо, заставить встать на колени и отсечь ему голову, как отсекают голову предателям на поле боя. Она даже видела, как он понесся бы от нее по этой зале, сшибая нехитрую утварь, гремя падающими щипцами…
— Ты слышишь меня, Жанна?! — окликнули ее. — Жанна!
Она стремительно обернулась — ее звал Кошон.
— Ты слышишь меня?..
— Да, монсеньор, — стряхнув пелену наваждения, очнулась она.
Ее дыхание было порывистым, глаза смотрели широко и, казалось, ничего не видели. Епископ Бове был уверен, что вид комнаты так отразился на ее чувствах, но правды он не знал…
— Ты должна сесть в это кресло, — он указал рукой на высокое кресло, что стояло недалеко от огня.
— Зачем?
— Так надо, Жанна. Я… прошу тебя.
— Вы… хотите пытать меня?
Жанна не верила, что это возможно, она была принцессой. Это было бы слишком! Одно дело — изводить ее издевательствами, и совсем другое — пытать раскаленной кочергой. Она быстро взглянула в лицо Кошону. Неужели англичане дошли до такого бесчестия? Неужели решатся?
— Сделай, как я тебе говорю, — повторил Кошон.
— Нет, — отрезала она.
Но палач Можье Лепармантье и его помощник уже подняли ее — подняли как былинку! — силком усадили в кресло и скрутили ремнями. Она беспомощно дернулась — нет, это были тиски! От жаровни шел густой жар… Неужели решатся?
Жанна ощутила страх — настоящий страх. Она созналась самой себе, что не готова для пытки. Она ждала чего-то другого, может быть, страшного приговора, время которого должно было когда-то настать, но не пытки — сегодня, сейчас…
Теперь перед ней стоял Пьер Кошон, ее судья, а за спиной, держа ее за плечи, двое палачей. Судья и палачи. Вот они и сошлись все очень близко. Ближе некуда. Ближе только смерть.
Жанна смотрела в уставшее лицо Кошона.
Ее смерть…
— Мы в третий раз увещеваем тебя — отрекись ото всех своих помыслов и поступков. Признай себя виновной. Признай перед всеми. У тебя нет другого пути.
— Воистину, монсеньор, даже если бы вы вырвали мне руки и ноги и моя душа уже собралась покинуть тело, я бы вам ничего больше не сказала. А если бы и сказала что-нибудь под пыткой, не вытерпев ее, то после этого я бы рассказала всем, что вы силой заставили меня сказать это. Таков будет мой ответ, монсеньор Кошон. А теперь, если вы и впрямь решились на свое дело, так приступайте!
Кошон опустил глаза. Он вспомнил день накануне. В доме архиепископа Руанского был созван целый консилиум. На повестке дня стоял вопрос: Жанну необходимо запугать возможными пытками, но до какой черты можно дойти?
— Если бы дело касалось меня, — отпивая из кубка вино, сказал Никола Луазелёр, — я бы не раздумывая применил пыточный огонь. Он стал бы лучшим средством врачевания изболевшейся во грехе души Жанны!
Его поддержали почти все присутствующие — особенно горячо Жан Бопер и Тома де Курсель, получившие от Жанны вдоволь затрещин.
— Вы пойдете с нами, Луазелёр, — сказал Пьер Кошон, искоса наблюдая за проворным Гильомом, пытавшимся уловить самый незначительный взгляд хозяина. — Ваше присутствие наведет Жанну на мысль, что для нее все кончено. Вы для нее, как стрела, пущенная в сердце. Она должна почувствовать себя на Страшном суде.
— С удовольствием, монсеньор, — допивая кубок, усмехнулся провокатор и крикнул епископскому слуге: — Эй, Гильом, еще вина!
