Так, сидя, он успокаивающе кивнул несколько раз своим людям – соратникам-галилеянам, тайно несшим с собой короткие мечи, скрывая их под своими длинными одеждами. Чуть позже к нему подошел смуглокожий араб, ведущий в поводу двух лошадей. По знаку, данному Бен-Гуром, он тоже не стал здесь задерживаться.
– Подожди вон там, чуть подальше, – сказал его молодой хозяин, когда процессия миновала их. – Мне нужно попасть в город пораньше, и Альдебаран поможет мне в этом.
Он погладил широкий лоб коня, перешел дорогу и приблизился к стоявшим там двум женщинам.
Напомним, что они были для него всего лишь незнакомками, к которым он испытывал интерес постольку, поскольку они были субъектами приложения сверхчеловеческой силы, поняв суть которой он смог бы вынести правильное решение загадки, которая столь долго волновала его. Подходя к ним, он бросил беглый взгляд на фигуру маленькой женщины, которая стояла около белой скалы, закрыв лицо руками.
– Неужели это Амра? – пробормотал он про себя.
Прибавив шагу, он миновал мать и сестру, все так же не узнавая их, и остановился перед служанкой.
– Амра, – склонился он над ней, – Амра, что ты здесь делаешь?
Она подалась вперед и, упав перед ним на колени, не в силах произнести ни слова, залилась слезами, обуреваемая радостью и страхом.
– О хозяин, хозяин, – наконец смогла произнести она. – Господь сжалился над нами!
Преданные души, привязавшись к другим, без слов понимают тех, к кому они испытывают сострадание; и сострадание это порой позволяет им самим почувствовать то, что испытывают их близкие. Так и бедная Амра, стоя в стороне и закрыв руками лицо, знала про все те изменения, которые происходили с прокаженными, не обменявшись с ними ни словом, – знала и полностью разделяла все их чувства. Ее выражение лица, ее слова, ее поведение – все выдавало охватившие ее чувства; и, быстро ощутив все это, Бен-Гур тут же связал это с женщинами, мимо которых он только что прошел. Повернувшись лицом к ним, он застыл на месте, словно его ноги пустили корни в каменистую почву Галилеи.
Женщина, которую он видел стоявшей перед Назаретянином, замерла, молитвенно сжав руки перед грудью и возведя к небесам глаза, из которых потоком лились слезы. Неужели его собственные глаза подводят его? Ни одна женщина не была столь похожа на его мать так, как эта незнакомка; она выглядела именно так, как выглядела его мать в тот злополучный день, когда римляне отрывали ее от него. Лишь одной чертой отличалась эта женщина от его матери – в волосах незнакомки пробивалась седина. Тем не менее сходство было несомненным, поскольку сила, сотворившая это чудо, возможно, приняла во внимание и природные изменения, обусловленные бегом лет. Но кто это рядом с женщиной? Кто же еще, если не Тирца? Чистая, прекрасная, идеальная, полностью расцветшая женской красотой; но во всем остальном она выглядела точно так же, как тогда, когда смотрела на него у парапета на крыше их дома в то утро происшествия с Гратом. Он давно уже считал их мертвыми и с годами смирился со своей тяжелой утратой; хотя он не переставал грустить о них, они все же просто исчезли из его планов и мечтаний. Едва веря своим чувствам, он положил руку на голову служанки и, дрожа всем телом, спросил ее:
– Амра, Амра, неужели это моя мама? И Тирца? Скажи мне, я не ошибаюсь?
– Заговори же с ними, о хозяин, поговори с ними! – сквозь слезы произнесла она.
Не дожидаясь ее новых слов, он, протянув вперед руки и плача от счастья, бросился к матери и сестре, крича:
– Мама! Мама! Тирца! Это же я!
Они услышали его слова и, всхлипнув, тоже бросились было к нему. Но внезапно мать остановилась, отшатнулась назад и произнесла старинное заклятие:
– Стой, Иуда, сын мой; не приближайся к нам. Нечисты, нечисты!
Слова эти не были обычаем, вошедшим в ее плоть и кровь за долгие годы ужасной болезни; они были рождены страхом за сына, и страх этот был еще одним проявлением святой материнской любви. Хотя они сами и были исцелены, но в складках их одежды могла таиться зараза, готовая наброситься на нового человека. Но у него ничего подобного и в мыслях не было. Перед ним стояли его самые близкие люди; он произнес их имена, и они ответили ему. Кто и что могло бы помешать ему воссоединиться сейчас с ними? И через секунду все трое, столь долго разделенные, уже сжимали друг друга в объятиях, обливаясь слезами.
Когда первый восторг от обретения прошел, мать сказала:
– В нашем счастье, дети мои, не следует нам быть неблагодарными. Начнем же нашу новую жизнь с признательности Тому, Кому мы все столь много обязаны.
Они опустились на колени, к ним присоединилась и Амра; так что молитва в устах старшей из женщин прозвучала подобно псалму.
Тирца повторяла слова молитвы вслед за матерью; то же делал и Бен-Гур, хотя и не со столь же незамутненным сознанием и не задающейся никакими сомнениями верой. Поэтому, когда они, окончив молитву, поднялись с колен, он спросил:
– В Назарете, мама, где этот человек родился, его называют сыном плотника. Кто же он такой?
Взор женщины, исполненный нежности, остановился на ее сыне, и она ответила так же, как и самому Назаретянину:
– Это Мессия.
– И откуда же исходит его сила?
– Мы можем судить по тому, что эта сила сделала с нами. Скажи мне, применял ли он ее когда-нибудь дурно?
– Нет.
– Вот тебе и ответ. Он получил свою силу от Господа.
Не так-то просто в одночасье избавиться от надежд, взлелеянных годами и ставшими частью всего существа. Хотя Бен-Гур и понимал рассудком, что они не более чем мирская тщета, амбиции его продолжали еще свою собственную жизнь в его душе. Он пока еще упорствовал в своих заблуждениях, как упорствуют в них до сих пор люди, меряющие Христа по себе. Сколь плодотворнее бы было им мерить себя по Христу!
И естественно, мать была первым человеком, подумавшим о чисто житейских вещах.
– Что мы будем делать теперь, сын мой? Куда направимся?
Тогда Бен-Гур, вернувшись к повседневным заботам, увидел, что малейший намек на недуг исчез с обновленных членов его семьи; что каждый из них снова стал точно таким же, каким он был до болезни; что плоть их снова сияет чистотой, словно кожа младенца – как и у Наамана
[149]
, вышедшего из воды, – и он, сняв с себя накидку, набросил ее на плечи Тирцы.
– Возьми ее, – улыбаясь, произнес он, – до сих пор прохожие избегали глядеть на тебя по одной причине, теперь же без этой накидки они не смогут не смотреть на тебя.
Когда он снял накидку, обнаружилось, что к поясу его привешен меч.
