– Мы сможем увидеть Его? – еле слышно произнес тот.
– Назаретянина? Да, Он должен пройти в нескольких футах от нас.
– Боже мой! – вздрогнув, простонал старик. – Еще раз увидеть Его! О, сколь ужасен для мира сей день!
Через несколько минут вся группа уже стояла в ожидании под навесом дома. Они почти не говорили, боясь, быть может, поведать друг другу свои мысли, свое отношение к происходящему. Балтазар кое-как выбрался из паланкина и стоял, опираясь на руку слуги; Бен-Гур и Есфирь держались ближе к Симонидису.
Тем временем людская река стала еще более полноводной. Крики все приближались, воздух уже был буквально полон ими – хриплыми и жестокими. Наконец процессия поравнялась с ними.
– Смотрите! – с горечью произнес Бен-Гур. – Вот что теперь творится на улицах Иерусалима!
Впереди процессии бежала большая стая мальчишек, смеясь и крича во все горло:
– Царь Иудейский! Дорогу, дайте дорогу Царю Иудейскому!
Симонидис проводил взглядом их кричащую и пританцовывающую стаю и печально сказал, обращаясь к Бен-Гуру:
– Если такое возможно в Иерусалиме, сын Гура, то увы Священному Городу!
Далее мерным шагом ступал отряд легионеров в полном вооружении. Лица солдат не выражали ничего, нестерпимый блеск начищенной бронзы их доспехов слепил глаза.
За солдатами шел Назаретянин.
Он был еле жив. Шагая, Он то и дело спотыкался, едва не падая от усталости. Сквозь остатки изорванного хитона виднелась пропитанная потом и кровью нижняя рубаха. Босые ноги пятнали камни дороги кровавыми следами. На груди болталась повешенная на шею доска с надписью. Целая шапка колючих ветвей терновым венком сидела на голове; шипы глубоко впились в кожу, из ранок тонкими струйками стекала кровь, местами уже запекшаяся. Видимая в прорехах одежды кожа была мертвенно-бледной. Руки Назаретянина были связаны за спиной. Еще на улицах города Он, обессилев, упал под тяжестью поперечины своего креста, которую, как осужденный, согласно обычаю должен был сам нести до места своей казни; теперь ее несли взявшие эту долю на себя Его соплеменники. Четверо солдат сопровождали Его, охраняя от гнева толпы, которой порой все же удавалось ударить Его палкой или плюнуть на Него. Осужденный, однако, никак не реагировал на это; из уст Его не вырывалось ни стона, ни слов увещевания. Не смотрел Он и по сторонам до тех пор, пока не поравнялся с домом, под навесом которого стоял Бен-Гур со своими друзьями, охваченными глубочайшим состраданием. Есфирь прильнула к отцу; тот, несмотря на всю свою силу воли, не мог сдержать бившую его крупную дрожь. Балтазар безмолвно распластался на земле. Даже Бен-Гур шептал про себя: «О Боже мой! Боже мой!» В этот момент, словно ощутив их чувства или услышав эти слова, Назаретянин повернул к ним свое бледное лицо и посмотрел в лицо каждому из них взглядом, который все они запомнили до конца жизни. Они поняли, что Он думал не о себе, а о них и, стоя на пороге смерти, этим взглядом благословил их, поскольку не мог сделать этого словом.
– Где твои легионы, сын Гура? – придя в себя, спросил Симонидис.
– Об этом куда лучше меня тебе может рассказать Анна.
– Что, они изменили?
– Все, кроме этих двоих.
– Тогда все пропало, и этот человек обречен на смерть.
Лицо купца исказила гримаса боли, и голова его бессильно упала на грудь. Он честно выполнил свою работу в плане Бен-Гура, вдохновляемый теми же самыми надеждами, которые вдруг в один миг развеялись без следа.
За Назаретянином шли еще двое человек, тоже с перекладинами от креста на плечах.
– А это кто такие? – спросил Бен-Гур у галилеян.
– Разбойники, осужденные на смерть вместе с Назаретянином.
Несколько отступив от осужденных, гордо шествовал человек, увенчанный митрой и облаченный в шитые золотом одежды верховного жреца. От толпы его ограждали живой стеной рослые атлеты храмовой стражи. За ним выступал в полном составе Синедрион. Завершала процессию длинная череда жрецов в своих обычных белых одеждах, поверх которых были накинуты цветистые покрывала, спадавшие пышными складками.
– Зять Анны, – вполголоса произнес Бен-Гур.
– Каиафа! Мне доводилось его видеть, – ответил Симонидис и после паузы, во время которой он внимательно всматривался в высокомерного понтифика, он прибавил: – Теперь я убежден. С уверенностью, которая исходит от истинного просветления духа – то есть с абсолютной уверенностью, – теперь я знаю, что Тот, Кто сейчас идет первым в этой процессии с доской на шее, и есть Тот, о Ком извещает надпись на ней, – Царь Иудейский. Обычный человек, самозванец или просто преступник никогда бы не удостоился такой чести. Только посмотрите! Здесь собрались все племена Израиля. Здесь эфоды
[156]
, синие туники с красным подбоем, золотые колокола, которые не выносились на улицы с незапамятных времен, – все это лишний раз доказывает, что этот Назаретянин истинный Царь. Если бы я только мог встать и последовать за Ним!
Бен-Гур удивленно слушал старика. Через несколько секунд, словно очнувшись от столь неожиданного проявления своих чувств, Симонидис нетерпеливо произнес:
– Поговори с Балтазаром, молю тебя, и давай поскорее уйдем отсюда.
Но тут раздался голос Есфири:
– Я вижу позади процессии плачущих женщин. Кто они?
Взглянув в направлении ее протянутой руки, мужчины увидели четырех заплаканных женщин. Одна из них прильнула к плечу человека, внешне чем-то похожего на Назаретянина. Всмотревшись, Бен-Гур ответил:
– Этот человек – ученик и приверженец Назаретянина, возлюбленный Им больше всех остальных. Он поддерживает Марию, Мать Учителя. Остальные – сочувствующие Ему женщины Галилеи.
Есфирь проводила плакальщиц сострадательным взором, пока толпа не скрыла их от нее.
Читателю может показаться, что эти обрывки разговора были произнесены вполголоса; но, однако, это было не так. Скорее разговор этот был похож на диалог людей на морском берегу; потому что шум толпы заглушал его и не позволял ничего услышать праздным любопытным.
Толпа же эта была прообразом другой толпы, которой лет тридцать спустя, во времена правления жреческих клик, было суждено растерзать Святой Город на части. Она была столь же многочисленна, столь же фанатична и столь же кровожадна, так же накалена до предела и состояла из тех же персонажей – рабов, погонщиков верблюдов, рыночных торговцев, стражей ворот, огородников, оптовых торговцев фруктами и вином, прозелитов, иностранцев – отнюдь не прозелитов, храмовых стражников и прислуги, воров, разбойников и тысяч других, не принадлежавших ни к какому слою общества. Некоторые из них были вооружены мечами и длинными кинжалами, гораздо большее число имело при себе копья и дротики; хотя основная масса вооружилась палками или узловатыми дубинками. Кое-кто, впрочем, прятал под одеждой пращи и сумы с заранее приготовленными для метания камнями. В массе простого народа порой можно было заметить и более приличную публику – писцов, старейшин, раввинов, фарисеев в накидках с длинной бахромой, саддукеев в одеждах из тонкой ткани – которые выступали сейчас в качестве подстрекателей и провокаторов. Если толпе надоедало вопить один и тот же клич, они тут же выдумывали новый; если луженые глотки выказывали признаки усталости, они подстрекали их на новые крики, сливающиеся в несколько вариантов:
