Тем временем Бен-Гур продолжал грести, сменяясь каждые шесть часов. Отдых на остановке в заливе Антемона вернул ему силы, так что весло живо ходило в его руках, а надсмотрщик на помосте не имел надобности пускать в ход свой кнут.
Люди обычно не ценят чувства спокойствия, которое дает знание своего местоположения или направления своего движения. Ощущение затерянности в пространстве может свести с ума; но еще хуже человеку, слепо влекомому в неизвестном направлении. Каторжная работа не притупила еще чувства Бен-Гура. Наваливаясь на весло, час за часом, порой несколько дней и ночей подряд, чувствуя легкий бег галеры по морским волнам, он все время жаждал знать, где он находится и куда направляется. Теперь же чувство это еще более обострилось благодаря надежде, рожденной в его сердце после разговора с трибуном. Чем меньше остается в душе терпения, тем страстнее разгорается желание; то же самое происходило сейчас и с Бен-Гуром. Ему казалось, что он слышит каждый звук на борту корабля, и он прислушивался к каждому звуку, словно это был трубный глас, вещающий ему свыше. Порой он часами не отрывал взора от решетчатого настила над головой и по солнечному свету, малая толика которого доходила до него, старался что-то узнать, неведомо что. Много раз он ловил себя на том, что вот-вот был готов заговорить с надсмотрщиком на помосте, что, конечно, несказанно удивило бы того.
За годы своей работы на галерах, наблюдая положение и передвижение жиденьких лучей солнца по палубному настилу, он научился приблизительно определять, в какую сторону горизонта корабль держит курс. Такое, разумеется, было возможно лишь при ясной погоде, которую судьба милостиво послала сейчас трибуну. Опыт не изменил юноше на всем пути после отбытия от Киферы. Считая, что они направляются к давно оставленной им родине, он был особо чувствителен к каждому изменению курса. Острейшей болью в его душе отозвался поворот корабля на север, произошедший неподалеку от Наксоса. О причине этого он мог строить только догадки – следует помнить, что вместе со своими товарищами по несчастью он не знал ничего о ситуации и не испытывал никакого интереса к плаванию. Место его было у весла, с которым он оставался неразлучен, вне зависимости от того, шли ли они под парусом или стояли на якоре. Только однажды за все три года ему удалось увидеть море с палубы корабля. Обстоятельства этого мы уже знаем. Он представления не имел о том, что в кильватере корабля, который он приводит в движение своим веслом, в строгом походном порядке следует мощная флотилия. Ничего не знал он и о том, какое дело им предстоит выполнить.
Когда лучи солнца, опускавшегося к горизонту, исчезли с палубного настила, галера по-прежнему двигалась на север. Сгустилась ночная тьма, но Бен-Гур все не чувствовал изменения курса. Еще чуть позже по проходу, разделявшему гребцов правого и левого бортов, с палубы поплыл запах фимиама.
«Трибун служит у алтаря, – подумал он. – Неужели нам предстоит битва?»
Он стал присматриваться еще внимательней.
Бен-Гур уже побывал во многих сражениях, не видев ни одного из них. Со своей скамьи он наслышался звуков боя, идущего сверху и рядом с ним, пока не выучил все его ноты, подобно певцу, знающему наизусть исполняемую им песнь. Таким же образом он узнал многое из того, что предшествует сражению. Среди всех приготовлений совершенно неизбежным как среди римлян, так и среди греков было жертвоприношение богам. Эти ритуалы были для юноши грозным предзнаменованием.
Битва, за которой, возможно, ему предстояло наблюдать, имела бы для него и его товарищей по несчастью особое значение, отличное от того, что она значила для моряков и солдат. В случае поражения римлян рабов, если они выживут, ждала бы, возможно, свобода, но уж, во всяком случае, у них появился бы другой хозяин, который мог оказаться лучше прежнего.
В урочный час, когда были зажжены и повешены у трапа масляные светильники, трибун спустился с палубы. По его приказу солдаты облачились в доспехи. Опять-таки по его приказу были осмотрены боевые машины, а копья, дротики и стрелы, собранные в большие пуки, разложены вдоль бортов вместе с амфорами с легковоспламеняющимся маслом и корзинами с комками ваты, пропитанной воском. А когда Бен-Гур наконец увидел, что трибун поднимается на свой помост, облаченный в кирасу и шлем, со щитом в руках, у него уже не осталось никаких сомнений в предназначении всех этих приготовлений, и он внутренне приготовился снова пережить последнее унижение перед битвой.
К каждой из скамей было намертво прикреплено одно приспособление – цепь с кандалами для ног. Именно их хортатор и принялся застегивать на лодыжках гребцов, переходя от одного к другому, не оставляя им никакого выбора, кроме как только повиноваться приказам, а в случае крушения – никакого шанса на спасение.
Тут же в воздухе повисла напряженная тишина, нарушаемая только звуками весел, вращающихся на ременных подвесках. Каждый из гребцов, сидящих на скамьях, испытывал в этот момент жгучий стыд, а Бен-Гур переживал это еще острее своих товарищей по несчастью. Он, если бы мог, охотно заплатил любую цену, только чтобы избавиться от такого позора. Звон кандалов возвестил ему, что очередь скоро дойдет и до него. Надсмотрщику оставалось заковать еще двух гребцов; но, может быть, трибун вмешается и избавит его от этого унижения?
Наш читатель вполне может счесть подобную мысль проявлением тщеславия или эгоизма; но именно она в этот момент полностью завладела всем существом Бен-Гура. Он страстно надеялся, что римлянин вмешается; во всяком случае, обстоятельства давали шанс прояснить чувства этого человека и его отношение к Бен-Гуру. Если, занятый мыслями о предстоящем сражении, он все-таки уделит внимание ему – это будет доказательством того, что он скрыто возвышен над своими товарищами по несчастью, и подобное доказательство оправдает надежду.
Бен-Гур с нетерпением ждал. Время, казалось, замедлило свой бег. Наваливаясь на весло, он бросал взгляд в сторону трибуна, который, закончив свою подготовку к сражению, вытянулся на лежанке с явным намерением отдохнуть, в то время как номер шестьдесят проклинал себя, угрюмо смеялся над собой и запрещал себе смотреть в ту сторону.
Надсмотрщик приблизился. Он уже возился с гребцом номер один – звон оков был просто ужасен. Но вот хортатор выпрямился и подошел к нему. Сгорая от стыда и отчаяния, Бен-Гур придержал весло и приподнял ногу, протягивая ее надсмотрщику. В этот момент трибун зашевелился, сел на лежанке и сделал знак надсмотрщику подойти к нему.
Надежда охватила иудея. Стоя рядом с надсмотрщиком, вельможа смотрел на него. Бен-Гур не слышал ни слова из тех, которыми обменялись трибун и надсмотрщик. Ему было вполне достаточно того, что цепь, звякнув втуне, свернулась у его скамьи, а хортатор, вернувшись на свое обычное место, принялся бить в деревянный барабан, несколько ускоряя темп гребли. Никогда еще звуки ударов молота не казались ему слаще музыки. Изо всех сил налегая на залитый свинцом валек, он греб с такой силой, что веретено весла сгибалось, едва не ломаясь.
Задав новый темп гребли, хортатор подошел к трибуну и, улыбаясь, кивнул головой в направлении номера шестьдесят.
– Силен парень! – сказал он.
