Бен-Гур не находил ответа. Он не предвидел подобного требования. Лишь теперь он осознал, что три года на галерах унесли с собой все свидетельства его личности: его мать и сестра пропали, о его существовании не знал ни один человек. Он был знаком с многими, но это было и все. Если бы здесь сейчас оказался Квинт Аррий, что еще мог бы он рассказать, кроме того, что – да, нашел юного еврея и поверил, что безымянный гребец галеры и есть сын Гура? Но ныне храброго моряка уже не было в живых. Иуда много раз ощущал свое одиночество в этом мире; но лишь теперь оно пронзило его до самой глубины души. В оцепенении он встал, заломив руки и отвернув лицо. Симонидис ждал в молчании, уважая его переживания.
– Почтенный Симонидис, – произнес наконец Бен-Гур. – Я могу только рассказать историю своей жизни, соблаговоли же ее выслушать и не томи меня ожиданием своего решения.
– Говори, – сказал на это Симонидис, поняв, что он овладел ситуацией, – говори, и я тем более охотно выслушаю тебя, поскольку не отрицал, что ты можешь быть тем человеком, за которого себя выдаешь.
Бен-Гур начал рассказ и поведал слушателям историю своей жизни, но, поскольку мы знаем ее вплоть до победного возвращения с Эгейского моря и высадки с Аррием в Мизенах, то эту часть его излияний мы опустим.
– Мой благодетель был любим и пользовался доверием императора, который по заслугам воздал ему должное. Купцы с Востока собрали средства на великолепные подарки, так что он удвоил свое богатство, и раньше бывшее среди крупнейших состояний Рима. Но разве может еврей забыть свою веру? Или свою родину, если ею была Святая земля его отцов? Этот добрый человек усыновил меня в соответствии со всеми формальными законами, и я полностью исполнил свой долг: ни один сын не был более предан и почтителен со своим отцом, нежели я. Он хотел, чтобы я учился философии, риторике, ораторскому искусству; хотел нанять для меня самых знаменитых педагогов, но я воспротивился его настояниям, поскольку я еврей и не могу позабыть ни Господа Бога, ни славы пророков, ни города на холмах, основанного Давидом и Соломоном. О, спроси меня, почему я принимал благодеяния римлянина? Я любил его; кроме того, я думал, что смогу с его помощью достичь влияния, которое даст мне возможность когда-нибудь развеять покров тайны над судьбой моей матери и сестры. Ради этого же я познал искусство войны. В палестрах и на аренах цирков этого города я шлифовал свое искусство. Я оттачивал его в воинских лагерях и сделал себе имя, но это не было имя моих отцов. Венки, которые я завоевал, – а на стенах виллы в Мизенах их висит множество – были возложены на меня как на сына Аррия, дуумвира. И только под этим именем я известен среди римлян… Преследуя свою тайную цель, я покинул Рим и отправился в Антиохию, чтобы принять участие в кампании консула Максентия против парфян. Искусно владея всеми видами оружия, я решил овладеть высшим искусством войны – управлением войсками на поле боя. Консул включил меня в число своих полководцев. Но вчера, когда наше судно вошло в устье Оронта, мимо нас под парусами прошли два судна с желтыми флагами. Один из моих попутчиков, мой соотечественник, живущий на Кипре, объяснил, что суда принадлежат Симонидису, крупнейшему купцу в Антиохии. Он поведал нам, кто таков этот купец; поведал о его чудесном успехе в торговле, о его судах и караванах. Ничего не зная о моем интересе к этой теме, куда большем, чем у других слушателей, он сообщил, что Симонидис был евреем, некогда слугой князя Гура. Не скрыл от нас он ни жестокостей Грата, ни его намерений.
При этом упоминании Симонидис склонил голову, и, словно желая помочь ему скрыть свои чувства, дочь уткнулась лицом ему в шею. Он тут же вскинул голову и все тем же ясным и звучным голосом произнес:
– Я слушаю тебя.
– О добрый Симонидис! – воскликнул Бен-Гур, делая шаг вперед и всем своим видом выражая мольбу. – Я вижу, что не убедил тебя и продолжаю пребывать в тени твоего недоверия.
Лицо купца было подобно бесстрастному мрамору статуи.
– И не менее ясно я понимаю сложность моего положения, – продолжал Бен-Гур. – Я могу доказать все, что касается моей жизни в Риме. Для этого мне надо только обратиться к консулу, который сейчас гостит у губернатора города. Но я ничем не могу доказать справедливость моих требований к тебе. Я не могу доказать того, что являюсь сыном своего отца. Те, кто мог бы помочь мне в этом, – увы! – мертвы или пропали.
Он закрыл лицо руками. Есфирь поднялась с места и, взяв отвергнутую им чашу, сказала:
– Это вино страны, которую мы все любим. Выпей его, прошу тебя!
Вскинув голову, Бен-Гур увидел слезы на глазах девушки. Осушив чашу, он сказал:
– Дочь Симонидиса, сердце твое исполнено доброты. Да благословит тебя Бог. Благодарю тебя.
И снова обратился к ее отцу:
– Поскольку у меня нет никаких доказательств того, что я сын своего отца, о Симонидис, я не предъявляю никаких претензий к тебе и заверяю, что никогда больше не потревожу тебя. Позволь мне только сказать, что я не помышлял вернуть тебя снова в рабство или лишить тебя твоего благосостояния. В любом случае знай, что все твое богатство, по моему мнению, есть результат твоего труда и гения; да пребудет оно с тобой. Я не нуждаюсь в нем. Когда добрый Квинт, мой второй отец, отправился в путешествие, из которого не вернулся, он сделал меня своим наследником. Что бы ты ни думал обо мне, знай, что единственной целью моего прихода было узнать: что ты знаешь о моей матери и Тирце, моей сестре? Она столь же прекрасна и добра, как и твоя дочь, – неужели ее нет в живых? О! Неужели даже этого ты не можешь сообщить мне?
Слезы катились по щекам Есфири, но купец был непреклонен. Все тем же четким голосом он произнес:
– Как я уже сказал, я знавал князя Бен-Гура. Помнится мне, до меня доходили слухи о несчастье, постигшем его семью. Помню, с какой горечью я выслушал эту весть. Тот, кто обрушил свой гнев на вдову моего друга, подобным же образом преследовал и меня. Скажу больше – я пытался втайне узнать о судьбе его семьи, но – мне нечем обнадежить тебя. Все они пропали.
Из груди Бен-Гура вырвался глухой стон.
– И еще одна надежда оказалась тщетной, – произнес он, пытаясь овладеть своими чувствами. – Я уже привык к ударам судьбы. Прошу тебя простить мое вторжение. Если я причинил тебе беспокойство, то сделал это ненамеренно. В жизни мне осталась только месть. Прощай.
Выходя, у самой занавеси он повернулся и просто произнес:
– Благодарю вас обоих.
– Да пребудешь ты в мире, – ответил купец.
Рыдания не давали Есфири говорить.
На этом они расстались.
Глава 4
Симонидис и Есфирь
Едва Бен-Гур ушел, Симонидис, казалось, словно проснулся: лицо его пылало, тусклые глаза засверкали; он воскликнул:
– Есфирь, позвони – и побыстрее!
Девушка подбежала к столу и позвонила в колокольчик.
Один из шкафов в стене повернулся на петлях, как дверь, впустив в комнату мужчину, который, подойдя к креслу и оказавшись лицом к лицу с купцом, приветствовал его по восточному обычаю.
