– Какой замечательный верблюд! – произнес один из собравшихся.
– Какой-нибудь князь издалека, – предположил другой.
– Скорее похож на царя.
– Если бы он приехал на слоне, я бы сказал, что это царь.
Третий паломник не согласился с первыми двумя.
– Верблюд – белый верблюд! – авторитетно заявил он. – Клянусь Аполлоном, друзья, те, кто приближается сюда, – а двоих из них вы видите – не цари и не князья, это женщины!
В самый разгар этого обмена мнениями путники приблизились к собравшимся.
Вблизи животное все так же производило впечатление прибывшего издалека. Выше и стройней верблюда не приходилось видеть никому из присутствующих, хотя многие из собравшихся у источника людей добирались сюда тоже из отдаленных местностей. Необычно большие черные глаза; чрезвычайно тонкая шерсть; ступни, сильно сжимающиеся, когда нога отрывалась от земли, и так же раздающиеся, когда она бесшумно опускалась на почву, – никто никогда не видел ровни этому верблюду. И как шли ему шелковое покрывало и украшения в виде золотой бахромы с золотыми кисточками на поводе! Тонкий звон серебряных колокольчиков плыл впереди животного, верблюд двигался легко, словно не обремененный поклажей.
Взоры присутствующих с любопытством устремились на прибывших людей.
Если бы старец, сидевший под навесом, и в самом деле был бы князем или царем, то наверняка присутствующие в толпе философы, увидев худое иссохшее лицо, едва различимое под громадным тюрбаном, кожу цвета мумии, не дававшую представления о национальности ее обладателя, несомненно, получили бы удовлетворение от мысли, что один и тот же срок жизни отмерен как сильным мира сего, так и малым сим. И завидным они нашли бы только покрывало, в которое был закутан этот человек.
Женщина сидела по-восточному, закутанная в покрывала и кружева тончайшей работы. На руках повыше локтей отливали золотом браслеты в виде переплетающихся змей, соединенные с золотыми же браслетами на запястьях. Обнаженные руки пленяли своей грацией, кисти изяществом напоминали кисти ребенка. Одна рука женщины покоилась на борту помоста, позволяя видеть унизанные кольцами пальцы с отливающими розовым перламутром ногтями. На голову женщины было наброшено кружевное покрывало, украшенное коралловыми шариками и золотыми монетами, некоторые из которых, подвешенные на нитках, покоились на ее лбу. С приподнятого сиденья женщина взирала на стоявших у источника людей спокойно, с милой улыбкой и, по-видимому, представляя, какое впечатление она производит на них. В нарушение всех существовавших здесь обычаев, обязательных для женщин в общественных местах, лицо ее не было ничем прикрыто.
Кожа молодой женщины не блистала белизной, как у гречанки, не переходила в смуглоту, как у римлянки, и не отливала розовым, как у галльской женщины. Скорее всего солнце Верхнего Нила позолотило своими лучами эту кожу, столь тонкую, что сквозь нее просвечивали жилки на щеках и лбу женщины. Глаза, крупные от природы, были слегка подведены темной краской в стиле, с незапамятных времен существовавшем на Востоке. Слегка приоткрытые губы позволяли видеть ослепительно белые зубы. Ко всему этому следует добавить то ощущение, которое исходило от гордо посаженной небольшой головки женщины, классических очертаний, слегка запрокинутой на высокой шее, – ощущение, которое лучше всего передается словом «царственное».
Словно удовлетворившись осмотром людей и окрестностей, красавица сказала несколько слов погонщику – мускулистому эфиопу, обнаженному по пояс. Повинуясь команде, погонщик подвел верблюда ближе к источнику и заставил его опуститься на колени, после чего получил из рук женщины чашу и стал наполнять ее водой из источника. В тот же миг скрип колес и топот лошадиных копыт разрушили благоговейную тишину, в которой люди созерцали красоту незнакомки. С криками и шумом толпа раздалась, люди со всех ног бросились в разные стороны.
– Этот римлянин хочет растоптать нас. Посмотри! – крикнул Маллух Бен-Гуру, быстро отступая.
Тот взглянул в направлении источника шума и увидел Мессалу, во весь опор гнавшего свою колесницу прямо на толпу. Теперь его бывший друг был куда ближе и виден совершенно отчетливо.
Расступившаяся толпа открыла верблюда, который хотя и был куда более резв, чем обычно бывают верблюды, но сейчас лежал с поджатыми ногами, прикрыв глаза и пережевывая жвачку, с той безмятежностью, которую долгие годы хорошего отношения явно воспитали в нем. Эфиоп в ужасе заломил руки. В палатке на спине верблюда старик сделал было движение, чтобы спрыгнуть и избежать опасности. Но он был обременен годами и не мог даже перед лицом опасности предстать перед окружающими в неловком виде – достоинство явно было его второй натурой. У женщины тоже не было времени для спасения. Бен-Гур, стоявший ближе всего к ним, крикнул Мессале:
– Осади лошадей! Ты же собьешь людей! Назад, назад!
Патриций откровенно потешался испугом людей, и, видя, что остался один-единственный шанс на спасение, Бен-Гур бросился навстречу несущимся лошадям и схватил под уздцы левых пристяжную и коренную.
– Ты, римская собака! Тебе не дороги жизни людей? – крикнул он, изо всех сил сдерживая лошадей.
Левая пара попятилась, увлекая за собой и остальных. Поворот дышла развернул колесницу. Мессала едва удержался от падения, его самодовольный Миртил скатился на землю через открытый тыл колесницы, как комок глины. Собравшиеся, поняв, что избежали опасности, разразились саркастическим хохотом.
Невиданная отвага смельчака произвела впечатление даже на римлянина. Размотав поводья со своего тела, он бросил их на борт колесницы, спустился на землю, обошел верблюда, пристально посмотрел на Бен-Гура и обратился к старику и женщине:
– Молю вас простить меня – молю вас обоих. Меня зовут Мессала, и, клянусь богиней земли, я совершенно не видел ни вас, ни вашего верблюда! Что касается этих добрых людей – я чересчур понадеялся на мой опыт. Я хотел посмеяться их испугу – теперь они смеются надо мной. Так что мы квиты!
Добродушная речь римлянина, его беззаботный вид и успокаивающие жесты произвели впечатление на собравшихся. Они замолкли, желая услышать, что он еще скажет. Уверенный в том, что он выпутался из ситуации, Мессала сделал знак своему помощнику отвести колесницу на безопасное расстояние и продолжил свою речь, обращаясь в основном к женщине:
– Будь благосклонна к стоящему перед тобой человеку, который будет искать твоего прощения, если ты не даруешь его сейчас, с еще большим старанием. Ты, как я понимаю, дочь этого странника.
Женщина ничего не ответила.
– Клянусь Аполлоном, ты воистину прекрасна! Хотел бы я знать, в какой стране появилась на свет твоя мать. Только не отворачивайся! Мир, мир! В твоих глазах играет солнце Индии, но губы твои пили воду Нила. Perpol! Будь же благосклонна к своему рабу и скажи хотя бы, что я прощен.
При этих словах женщина нарушила свое молчание.
– Ты не подойдешь поближе? – спросила она с улыбкой, склоняя голову к Бен-Гуру. – Возьми эту чашу и наполни ее, прошу тебя, – снова попросила она того. – Моего отца томит жажда.
