– Да нет же, – сказал Илдерим, когда сундук был поставлен на ковер перед оттоманкой. – Я имел в виду не все документы – только касающиеся лошадей. Достаньте их и унесите все остальное.
Сундук открылся, явив взорам множество табличек из слоновой кости, нанизанных на кольца из серебряной проволоки. Поскольку таблички эти были куда тоньше вафель, их на каждом таком кольце помещалось не меньше нескольких сотен.
– Я знаю, – произнес Илдерим, захватив рукой несколько колец, – я знаю, с каким усердием писцы Храма в Святом Городе записывают в свои книги имена новорожденных, чтобы каждый сын Израиля мог проследить свою родословную вплоть до самого начала, до времени патриархов. Мои предки – да будет благословенна память о них! – не посчитали святотатством позаимствовать эту идею и применить ее к своим лишенным дара речи слугам. Взгляни на эти таблички!
Бен-Гур взял в руки одну связку и, поднеся к глазам табличку, увидел, что поверхность ее покрыта арабской вязью, довольно грубо выжженной на поверхности таблички острым кончиком раскаленного металлического инструмента.
– Сможешь ли ты прочитать это, о сын Израиля?
– Нет. Тебе придется поведать мне их значение.
– Тогда знай, что на каждой табличке начертано имя жеребенка чистых кровей, который был рожден для моих праотцев за многие сотни прошедших лет; а также имена его матери и отца. Взгляни на них и обрати внимание на их возраст, тогда ты скорее поверишь в сказанное мной.
Некоторые из табличек были так истерты, что скорее напоминали листики. Все пожелтели от времени.
– В этом сундуке, теперь я могу сказать тебе это, я храню настоящую историю; настоящую потому, что она снабжена свидетельствами, – от какого племени происходит каждый скакун, кто их родители, все самое важное о каждом из них. Так что я знаю все о тех, кто сейчас делит этот кров со мной, кто берет свою меру ячменя у меня с рук, с кем я разговариваю, как со своими детьми, с теми, которые целуют меня, как дети, поскольку им не дано дара речи. Теперь же, о сын Израиля, ты должен поверить всему, что я тебе рассказал, – и, если я властелин пустыни, всмотрись в моих приближенных! Стоит их отобрать у меня, и я превращусь в оставленного караваном больного старца, обреченного на смерть. Благодаря им я не испытываю груза лет, когда добираюсь караванным путем из одного города в другой. Так будет до тех пор, пока у меня хватит сил ступать рядом с ними. Ха-ха! Я мог бы поведать тебе о дивных делах, которые осуществили их предки. В свое время я непременно так и сделаю, но пока достаточно сказать то, что они, клянусь мечом Соломона, ни разу не были побеждены в гонках и никогда не подвели в погоне! Так было, заметь себе, на песках пустынь и под седлом; но теперь – даже не знаю сам – я впервые не уверен в них, поскольку им еще ни разу не приходилось бегать впряженными в колесницу. А для победы в таких гонках надо очень многое. У них есть гордость, скорость и надежность. Если я найду им такого колесничего, кому они подчинятся, они выиграют гонки. Сын Израиля! Если ты именно такой человек, клянусь тебе, я буду благословлять тот день, когда ты появился у моего порога. Поведай же теперь мне о себе.
– Теперь я знаю, – сказал Бен-Гур, – что по любви у арабов лошади следуют сразу же за детьми. Еще я знаю, почему арабские лошади лучшие во всем мире. Но, почтенный шейх, я молю тебя не судить обо мне по одним лишь словам; поскольку, как тебе известно, люди порой не оправдывают своих обещаний. Позволь мне испробовать твою четверню на здешних равнинах и вручи мне их узду завтра утром.
Лицо Илдерима снова прояснилось, и он хотел было что-то сказать.
– Минуту, почтенный шейх, еще одну минуту! – воскликнул Бен-Гур. – Позволь же мне еще кое-что добавить. Случилось так, что в Риме мне довелось узнать много про искусство конных ристалищ, хотя я никогда не думал, что это так пригодится в жизни. Я хочу сказать, что эти сыны пустыни, каждый из которых обладает скоростью орла и выносливостью льва, могут и не победить, если не привыкнут бегать все вместе в одной запряжке. В каждой четверне есть кто-то самый быстрый и самый медленный; и, если скорость зависит от самого медленного, неприятности всегда случаются с самым быстрым из коней. Так было и сегодня, колесничий не мог чуть попридержать самого ретивого из них, чтобы согласовать его движения с самым слабым. Возможно, этого не удастся сделать и мне во время пробного заезда. Тогда я честно скажу тебе об этом, даю тебе в том слово. Если же я смогу заставить их бежать как одно целое и, не поступившись своим духом, подчиниться моей воле, то тогда ты получишь сестерции и венок победителя, а я осуществлю свою месть. Что скажешь?
Илдерим внимательно слушал, машинально поглаживая бороду. Когда Бен-Гур закончил, он, усмехнувшись, произнес:
– Я думаю о тебе лучше, о сын Израиля. У нас в пустыне говорят: «Если ты умеешь готовить пищу из слов, то я посулю тебе целый океан масла». Завтра утром ты получишь лошадей.
Вслед за этими словами у противоположного входа в шатер послышалось какое-то движение.
– А вот и ужин готов! Кстати, сюда идет мой друг Балтазар, с которым ты непременно должен познакомиться. Он рассказывает одну историю, которая не может наскучить истинному израильтянину.
Вошедшим слугам шейх приказал:
– Унесите записи на место и отведите мои сокровища в их апартаменты.
Поклонившись, слуги бросились выполнять приказ.
Глава 14
Становище в пальмовом саду
Если наш читатель оживит сейчас в памяти трапезу мудрецов во время их встречи в пустыне, он поймет все те приготовления, которые свершались для ужина в шатре Илдерима. Случайные различия были обусловлены лишь более изобильной едой и лучшим обслуживанием.
На ковре перед оттоманкой были расстелены три покрывала, установлен невысокий, не более фута, столик, покрытый чистым холстом. С одной стороны была поставлена переносная глиняная печурка под присмотром женщины, которой предстояло снабжать компанию пирующих хлебом или, точнее, горячими лепешками. Муку мололи в соседнем шатре другие женщины на ручных мельничках.
Тем временем Балтазара под руки подвели к оттоманке, где его приветствовали почтительно вставшие при его приближении Илдерим и Бен-Гур. Мудрец был облачен в свободную темную рубаху; шагал он нетвердо, все его движения выказывали телесную слабость человека, давно уже привыкшего к длинному посоху и надежным рукам сопровождающего.
– Мир тебе, друг мой, – почтительно произнес Илдерим. – Мир тебе и добро пожаловать.
Египтянин поднял голову и ответил:
– Мир и вам всем, да пребудет с вами благословение единого Господа, истинного и любящего.
Манеры его, мягкие и набожные, поразили Бен-Гура, внушив ему нечто вроде благоговейного страха. Поскольку благословение относилось частично и к нему, глаза старца, запавшие, но сверкающие, при этих словах остановились на лице Бен-Гура, пробудив в душе того целую бурю чувств, новых и загадочных для него. Чувства эти были настолько сильны, что во время застолья он исподтишка снова и снова рассматривал покрытое морщинами бескровное лицо гостя, пытаясь разобраться в их значении. Но на лице египтянина блуждала только спокойная, ничего не выражающая улыбка, а глаза взирали на окружающих с доверчивостью ребенка. Несколько позже Бен-Гур понял, что это было обычное состояние гостя.
