Неторопливо пообедав, скорее для того, чтобы чем-то себя занять, Бен-Гур велел выкатить колесницу и принялся тщательно изучать ее. Ни малейшая деталь не ускользнула от цепкого взгляда молодого человека. С удовлетворением, причина которого станет нам понятной по ходу повествования, он отметил, что она греческой конструкции, по его мнению, более предпочтительной, чем римская. Она была шире римской, более низкой и прочной. Основной ее недостаток – больший вес – компенсировался выносливостью его арабских лошадей. Вообще говоря, римские мастера, делавшие колесницы, создавали их почти исключительно для конных ристалищ, принося безопасность в жертву красоте, а надежность – изяществу; в то время как колесницы Ахилла и «царя людей», сконструированные для войны с ее предельно жесткими требованиями, по-прежнему отражали вкусы тех, кто стяжал лавровые венки славы Олимпийских и Истмийских игр.
Бен-Гур вывел лошадей и, запрягши их в колесницу, выехал в поле. Там час за часом он стал тренировать их в беге в запряжке. Под вечер он вернулся в становище, обретя свое обычное состояние духа и приняв решение повременить со всеми действиями в отношении Мессалы до тех пор, пока гонки не будут выиграны или проиграны. Он не мог отказать себе в удовольствии встретиться со своим противником в присутствии всего Востока. Мысль о том, что, кроме Мессалы, в скачках могут принимать участие и другие серьезные соперники, казалось, совсем не занимала его думы. Его уверенность в исходе борьбы была абсолютной; никакого сомнения в своем мастерстве он не испытывал; что же до четверки лошадей, то они стали его могучими соратниками в этой блистательной игре.
– Взглянул бы он только на этих красавцев, только взглянул бы! Ха, это ты, Альдебаран, а вот и ты, Антарес! Неужели это ты, почтенный Ригель? Не ты ли это, Альтаир, король рысаков? Разве ему не следует поостеречься нас? Ха-ха, милые мои!
Отдыхая, он бродил среди рысаков, от одного к другому, разговаривая с ними не как их хозяин, но как старший из братьев.
После захода солнца Бен-Гур сидел у входа в шатер, поджидая Илдерима, все еще не вернувшегося из города. После удачной тренировки, купания в прохладной воде озера, съеденного с большим аппетитом ужина молодой человек пребывал в умиротворенном состоянии духа. Он ощущал себя в руках Провидения, которое перестало быть ему врагом. Послышался приближающийся стук конских копыт, и через несколько секунд к шатру подскакал Маллух.
– Сын Аррия, – произнес он, поклонившись Бен-Гуру. – Приветствую тебя от имени шейха Илдерима, который просит тебя сесть на коня и отправиться в город. Он ждет тебя там.
Не задавая никаких вопросов, Бен-Гур отправился к лошадям, которым незадолго до этого как раз задали вечерний корм. Подняв голову от яслей, к нему подошел Альдебаран, словно предлагая свои услуги. Юноша нежно потрепал его, но прошел дальше и выбрал другого скакуна, не из своей четверки. Вскоре двое всадников вылетели на дорогу, ведущую в город.
Несколько ниже моста Селевка они на пароме переправились на другой берег реки и проехали некоторое расстояние по правому берегу Оронта. Снова переправившись через реку на другом пароме, они въехали в город с запада. Крюк получился изрядный, но Бен-Гур понял, что этому были какие-то веские причины.
Всадники вылетели на площадку перед домом Симонидиса, и здесь, у входа в контору купца, Маллух натянул поводья.
– Мы на месте, – сказал он. – Спешься.
Бен-Гур узнал это памятное ему место.
– Но где же шейх? – спросил он.
– Ступай за мной. Я проведу тебя к нему.
Привратник у входа взял поводья их коней и, начиная узнавать Бен-Гура, произнес те же самые слова, которые юноше уже доводилось выслушать у входа в этот дом:
– Во имя Божье – входите!
Глава 7
Симонидис возвращает долги
Маллух остался у входа; Бен-Гур вошел в дом один.
Помещение, в которое его провели, оказалось той самой комнатой, где он несколько дней назад так настойчиво расспрашивал Симонидиса. Новым в комнате была лишь стойка из полированной бронзы, водруженная на широкую деревянную подставку, поднимавшаяся выше головы рослого мужчины и несшая на выдвижных держателях зажженные серебряные светильники. Яркий свет падал на обшивку стен, на карниз с фризом из позолоченных шаров и на тускло поблескивающий слюдяными пластинками свод комнаты.
Сделав несколько шагов по комнате, Бен-Гур остановился.
Трое людей, находившихся в комнате, пристально смотрели на него – Симонидис, Илдерим и Есфирь.
Молодой человек быстро прошелся взглядом по лицам этих троих, словно пытаясь найти ответ на сформулированный его сознанием вопрос: «О чем они хотят говорить со мной?» Он внешне остался спокойным, но все чувства его были напряжены, потому что вопрос этот с неизбежностью вызывал и другой: «Друзья они мне или враги?»
Наконец взгляд его остановился на Есфири.
Мужчины смотрели на него доброжелательно; во взгляде же девушки он прочел нечто большее, чем простая доброжелательность, – слишком возвышенное, чтобы это можно было определить словами, но и без такого определения проникшее до глубины его души.
– Сын Гура…
Вновь прибывший взглянул на произнесшего эти слова.
– Сын Гура, – медленно повторил свое обращение Симонидис, тоном голоса выделив эти слова, словно желая вложить в них значение, столь важное для того, к кому слова эти были обращены. – Мир тебе, сын Гура, мир Господа отцов наших желаю тебе я. – Помолчав, он прибавил: – А вместе со мной желают тебе этого и мои близкие.
Старик сидел в своем кресле, царственно запрокинув голову. Бескровное лицо его выражало такую уверенность в себе, что все присутствующие забыли про изломанное пытками тело этого человека. Большие черные глаза под седыми бровями смотрели внимательно, но не сурово. Так длилось мгновение, после чего он прижал к груди скрещенные руки.
В значении этого жеста, воспринятого Бен-Гуром как приветствие, усомниться было совершенно невозможно.
– Симонидис, – ответил Бен-Гур, весьма тронутый словами старика, – священный мир, пожалованный тобою, я принимаю от всего сердца. И как это делает сын по отношению к отцу, желаю того же и тебе. Да будет с этого самого момента царить между нами совершенное понимание друг друга.
Столь деликатным образом он постарался устранить отношения хозяина и слуги.
Симонидис опустил руки и, повернув голову к Есфири, произнес:
– Дочь, принеси стул для хозяина.
Девушка поспешно встала и, подойдя к дверям, принесла оттуда стул. Держа его в руках, она со смущенным лицом остановилась, не зная, куда его поставить, и глядя то на Симонидиса, то на Бен-Гура. Те же молчали, испытывая подсознательное нежелание сидеть друг напротив друга. Когда же затянувшееся молчание стало уже неприличным, Бен-Гур осторожно взял стул из рук девушки и, подойдя к креслу старика, поставил стул у ног купца.
