– Я буду сидеть здесь, – сказал он.
Он встретился взглядом с девушкой – всего лишь на какое-то мгновение; но обоим этого оказалось достаточно. В ее взгляде он прочел благодарность; она в его – благородство и терпимость.
Симонидис склонил голову в знак согласия.
– Есфирь, дитя мое, принеси мне бумаги, – со вздохом облегчения произнес он.
Девушка подошла к шкафу, открыла один из его ящиков, достала оттуда свиток папируса и, подойдя к креслу, подала его отцу.
– Ты сказал хорошие слова, сын Гура, – начал Симонидис, разворачивая листы папируса. – Нам следует правильно понимать друг друга. Поэтому, предчувствуя твои требования – которые, как я понимаю, ты решил временно не поднимать, – я подготовил список, в котором содержатся все необходимые сведения для обсуждения. Со своей стороны, я полагаю, что мы будем говорить только о двух вещах – во‑первых, о собственности и, во‑вторых, о наших взаимоотношениях. Не будешь ли ты так добр прочитать его?
Бен-Гур взял протянутый ему папирус, но посмотрел на Илдерима.
– Нет, – сказал Симонидис, заметив этот взгляд, – не смущайся присутствием шейха. Само содержание этого подсчета – ты увидишь это – требует присутствия свидетеля. В конце его, в специально отведенном для этого месте, вписано имя свидетеля – Илдерим, шейх. Он посвящен во все. Он твой друг. Всем, чем он был для меня, он станет и для тебя.
Симонидис, закончив фразу, посмотрел на араба, вопросительно кивнув головой; и тот с серьезным видом тоже кивнул со словами: «Ты сказал все».
Бен-Гур ответил на это:
– Я уже знаком со всем великолепием его дружбы и тревожусь только о том, как доказать, что я достоин ее.
Сразу после этого он перешел к делу:
– Позже, о Симонидис, я внимательно прочту эти бумаги; сейчас же, будь добр, возьми их и, если тебе не трудно, изложи мне кратко их суть.
Симонидис взял протянутый ему свиток.
– Есфирь, стань рядом со мной и принимай от меня листы так, чтобы они не перепутались.
Она подошла к его креслу и положила правую руку на плечо старика, так что, когда он стал передавать Бен-Гуру содержание документа, слова его словно исходили от них обоих.
– Это, – сказал Симонидис, вытягивая из пачки первый лист, – перечень тех сумм, которые я получил от твоего отца. Это средства, которые удалось спасти от римлян. Движимое и недвижимое имущество спасти не удалось, от этих разбойников удалось скрыть только деньги, благодаря нашему еврейскому обычаю заемных писем
[95]
. Спасенные суммы, которые я получил из Рима, Александрии, Дамаска, Карфагена и других городов, где он вел дела, составили сто двадцать талантов иудейскими деньгами.
Он передал лист папируса Есфири и взял в руки другой.
– Эту сумму – сто двадцать талантов – я записал как свой долг. Выслушай же теперь, сколько я заработал. Я употребил это слово вместо того, чтобы говорить, сколько я выручил, пустив полученные средства в оборот.
Беря в руки отдельные листы, он стал называть итоговые суммы, которые, если опустить частности, сводились к следующему.
– К указанным суммам, то есть к пятистам пятидесяти трем талантам прибыли, следует прибавить первоначальный капитал, который я получил от твоего отца, так что ты имеешь ныне шестьсот семьдесят три таланта! Сумму, которая делает тебя, о сын Гура, богатейшим человеком в мире.
Он взял папирусы из рук Есфири и, отложив один из них, свернул остальные и протянул их Бен-Гуру. Гордость, которая сквозила во всех его жестах, была не оскорбительна; скорее это была гордость за хорошо проделанную работу.
– Нет ничего на свете, – прибавил он, понизив голос, но не опуская взгляда, – чего бы ты не мог сделать с такими средствами.
Все присутствующие в комнате были захвачены торжественностью момента. Симонидис снова скрестил руки на груди; взгляд Есфири был полон тревоги; Илдерим явно нервничал.
Взяв в руки свиток, Бен-Гур встал, борясь с нахлынувшими на него чувствами.
– Все это для меня подобно свету с небес, пролившемуся, чтобы разогнать мрак ночи, которая длилась столь долго, что казалось, не закончился никогда, – хриплым от волнения голосом произнес он. – Прежде всего я должен возблагодарить Господа, который не покинул меня; а потом тебя, о Симонидис. Твоя преданность перевесила жестокость других и делает честь нашей человеческой природе. «Нет ничего такого, что я не мог бы сделать», – сказал ты, что ж – да будет так. В эти минуты радости моего сердца я хочу быть щедрым, как никто другой. Будь же ты свидетелем всему сказанному мной, о шейх Илдерим. Услышь слова, которые я произнесу сегодня, – услышь и запомни их. И ты, Есфирь, добрый ангел этого доброго человека, тоже услышь их.
Он протянул руку, в которой держал свиток, к Симонидису.
– Все то, что перечислено в этой бумаге, – суда, дома, товары, верблюды, лошади, деньги – все, как большое, так и самое малое, я возвращаю тебе, о Симонидис, и передаю в собственность тебе, отныне и навсегда.
Есфирь улыбалась сквозь слезы; Илдерим терзал свою бороду; спокойным остался лишь Симонидис.
– Я передаю это тебе в собственность отныне и навсегда, – уже спокойнее продолжал Бен-Гур, справившись с нахлынувшими на него чувствами, – за одним лишь исключением и при одном условии.
Все присутствующие в комнате затаили дыхание.
– Сто двадцать талантов, которые принадлежали моему отцу, ты вернешь мне.
Лицо Илдерима прояснилось.
– И ты должен принять участие в поисках моей матери и сестры, не жалея средств для оплаты всех издержек, как я не пожалею для этого всего своего состояния.
Симонидис был растроган. Он протянул руку и произнес:
– Мне открылась твоя душа, сын Гура, и я благодарен Господу за то, что он послал мне в жизни встречу с тобой. Поскольку я верно служил твоему отцу при жизни, а затем – его памяти, то не опасайся того, что я откажусь сделать то же самое для его родных. Все же я должен сказать, что это исключение не может иметь место. – Взяв отложенный лист папируса, он продолжал: – Ты получил неполный отчет. Возьми это и прочитай – прочитай про себя.
Бен-Гур взял папирус и пробежал его глазами.
«ПЕРЕЧЕНЬ РАБОВ ГУРА, ПЕРЕДАННЫХ СИМОНИДИСУ, УПРАВЛЯЮЩЕМУ ИМУЩЕСТВОМ
Амра, египтянка, хранительница дворца в Иерусалиме.
Симонидис, управляющий, в Антиохии.
Есфирь, дочь Симонидиса».
