Только сейчас до Бен-Гура дошло, что, размышляя о Симонидисе, он совершенно упустил из виду: по закону его дочь пребывала в состоянии своих родителей. В его мыслях нежная обликом Есфирь всегда присутствовала как соперница египтянки и возможная возлюбленная. Он поежился и взглянул на покрасневшее лицо девушки; она же опустила свой взгляд. Затем он произнес, держа в руке сам собой свертывающийся папирус:
– Человек, обладающий шестью сотнями талантов, воистину богат и может делать все, что захочет. Но куда реже, чем такие деньги, и куда бесценнее богатства – есть разум, который создает такое богатство, и сердце, которое не разъедается таким богатством. О Симонидис – и ты, милая Есфирь, – не бойтесь ничего. Шейх Илдерим будет свидетелем того, что в тот самый момент, когда вы объявили себя моими рабами, я объявляю вас свободными; и то, что я сейчас говорю, я готов подтвердить письменно. Достаточно ли этого? Или я должен сделать нечто большее?
– Сын Гура, – сказал Симонидис, – воистину ты сделал рабство наше необременительным. Но есть вещи, которые ты не можешь сделать. Согласно закону, ты не можешь дать нам свободу. Я твой раб на веки вечные, поскольку однажды я пришел к двери твоего отца, и он пригвоздил мое ухо к ней.
– Мой отец так поступил?
– Не осуждай его, – поспешил сказать Симонидис. – Он сделал меня своим рабом пожизненно потому, что я его об этом просил. Такова была цена, которую я заплатил за Рахиль, мать моего ребенка; а она отказывалась быть моей женой, пока я не стану тем, чем была тогда она.
– А она была тогда рабыней пожизненно?
– Да.
Испытывая боль от своего бессилия, Бен-Гур сделал несколько шагов взад и вперед.
– Я был богат и до этого, – сказал он, внезапно остановившись. – Я был богат благодаря щедрости Аррия; ныне же ко мне пришло еще большее богатство, и я должен осознать это. Разве нет во всем этом промысла Господа? Дай же мне совет, о Симонидис! Помоги мне найти верный путь и следовать им. Помоги мне быть достойным моего имени, и я стану для тебя воистину тем, кем ты доводишься мне в глазах закона.
Лицо Симонидиса просветлело.
– О сын моего покойного хозяина! Я не просто помогу тебе, я сделаю лучше; я буду служить тебе всеми силами моего ума и сердца. Служить тебе телом я не могу, его у меня почти уже нет, но умом и сердцем я тебе еще послужу. Клянусь тебе в том алтарем нашего Господа и дарами на этом алтаре! Лишь сделай меня формально тем, кем я до этого был.
– Назови же это, – просто произнес Бен-Гур.
– Своим управляющим, распоряжающимся твоей собственностью.
– Так считай же это положение своим. Или ты хочешь моего письменного свидетельства?
– Твоего слова мне вполне достаточно; так у нас повелось с твоим отцом, и я не стану требовать другого от сына. А теперь, если мы вполне понимаем друг друга… – И Симонидис приостановился.
– Продолжай, – произнес Бен-Гур.
– Скажи свое слово и ты, дочь Рахили! – велел Симонидис, снимая руку дочери со своего плеча.
Есфирь, будучи предоставлена таким образом самой себе, постояла несколько минут в смущении; затем приблизилась к Бен-Гуру и просто сказала:
– Я плоть от плоти моей матери и, поскольку она умерла, молю тебя, о мой хозяин, позволь мне заботиться о моем отце.
Бен-Гур взял ее за руку и, подведя обратно к креслу, сказал:
– Ты преданная дочь. Да исполнится же твоя воля.
Симонидис вернул руку дочери снова себе на плечо. На несколько мгновений в комнате воцарилась торжественная тишина.
Глава 8
Духовное или земное? Доводы Симонидиса
Несколько мгновений спустя Симонидис обратился к дочери.
– Есфирь, – негромко произнес он, – ночь вот-вот наступит, и, чтобы нам хватило сил на то, что предстоит, вели принести чего-нибудь поесть.
Девушка позвонила в колокольчик. Несколько минут спустя в комнату вошел слуга с вином и хлебом на подносе. Есфирь обнесла всех присутствующих.
– Понимания между нами, мой добрый хозяин, – продолжил Симонидис, когда все насытились, – еще недостаточно, по моему разумению. Отныне наши жизни будут идти рядом друг с другом, подобно тому, как реки сливаются и смешивают свои воды. Думается мне, что течь они будут еще лучше, если ветер прогонит с небес над ними все облака. В прошлый раз ты вышел из дверей моего дома, получив то, что выглядело как отказ в претензиях, которые я только что самым щедрым образом удовлетворил. На самом же деле все было несколько иначе. Есфирь свидетель тому, что я сразу же узнал тебя. А то, что я не терял тебя из виду, может подтвердить Маллух.
– Маллух? – недоуменно воскликнул Бен-Гур.
– У человека, не встающего с этого кресла, должно быть много длинных рук и быстрых ног, если только он не хочет отрешиться от мира, который так жестоко обошелся с ним. Вот и у меня много таких рук и ног, и Маллух – один из лучших среди них. А порой, – тут он бросил благодарный взгляд на шейха, – я заимствую их у других, добрых сердцем людей, подобных Илдериму Щедрому. Он может подтвердить, что я не терял тебя из виду.
Бен-Гур взглянул на араба.
– Так это он, добрый Илдерим, рассказал тебе обо мне?
Глаза Илдерима лучились смехом, когда он склонил голову в ответ.
– Но каким же образом, о мой хозяин, – сказал Симонидис, – мы можем сказать, что представляет собой человек, не испытав его? Я знаю тебя; я увидел в тебе черты твоего отца; но я не мог знать, что ты представляешь собой как человек. Есть много людей, для которых богатство есть проклятие. Вдруг ты из таких? Я отправил Маллуха выяснить это и быть какое-то время моими глазами и ушами. Не сердись на него за это. Он сообщил мне сведения, в высшей степени для тебя лестные.
– Я не сержусь, – искренне ответил Бен-Гур. – Твоими устами говорит сама мудрость.
– Я рад слышать твои слова, – с чувством произнес купец, – весьма рад. Мои страхи относительно непонимания оказались пустыми. Так пусть же отныне реки текут туда, куда ведет их Господь.
Передохнув, он продолжил свою речь:
– Теперь же я хочу начать поиск истины. Ткачиха ткет полотно, челнок летает у нее в руках, полотна становится все больше и больше, и дело ее не мешает ей размышлять о том, что происходит вокруг. Так же и со мной – богатство само шло мне в руки, мне оставалось лишь удивляться той скорости, с которой оно росло, да все время спрашивать себя об этом. В успехе тех предприятий, которые я основывал, я усматривал некую волю помимо моей собственной. Самумы, которые обрушивались в пустыне на других, затихали над моими караванами. Морские штормы, усеивавшие побережья обломками иных судов, оказывались попутными для моих, которые лишь скорее прибывали в порт. И самое странное было в том, что я, столь зависимый от других, прикованный к этому креслу, никогда не был обманут моими помощниками – ни разу. Стихии земные служили мне, и все мои слуги были верны мне.
