– Неплохо, о мой хозяин, такая отсрочка даст мне время сделать кое-что для тебя. Как я понял по твоим словам, у тебя есть некое наследство от Аррия. Оно заключено в недвижимости?
– Вилла неподалеку от Мизен и дома в Риме.
– Тогда я предлагаю продать эту собственность и приберечь средства для нашего дела. Дай мне оценку этой недвижимости, и тогда я урегулирую отношения с властями и отправлю доверенного человека заниматься продажей. Мы должны опередить имперских грабителей по крайней мере в этом отношении.
– Такой список ты получишь завтра.
– Тогда, если ни у кого больше нет вопросов, на сегодня все, – подвел итог Симонидис и добавил: – Принеси нам еще хлеба и вина, Есфирь. Шейх Илдерим почтит наш дом, оставшись у нас до утра или сколько ему будет угодно, а ты, о мой хозяин…
– Вели привести лошадей, – ответил Бен-Гур. – Я возвращусь в Пальмовый сад. – В темноте ночной враги наши не смогут узнать меня, если я отправлюсь прямо сейчас, и, – здесь он бросил взгляд на Илдерима, – четверо моих подопечных будут рады увидеть меня.
Заря едва занималась на небе, когда он и Маллух спешились у входа в шатер.
Глава 9
Есфирь и Бен-Гур
На следующий день, около восьми часов вечера, Бен-Гур стоял с Есфирью на террасе большого склада. Под ними, на площадке перед входом на склад, еще кипела работа: сновали люди, перетаскивая с места на место тюки и ящики с товарами. Их полуобнаженные тела в колеблющемся свете факелов блестели от пота, наводя на воспоминания о трудолюбивых джиннах из арабских сказок. Товары в спешке грузились на галеры, которые были готовы тут же сняться с якорей и отправиться в путь. Симонидис все еще оставался в своей конторе, давая последние указания капитану галеры: без всяких промежуточных заходов в порты следовать в Остию
[108]
, высадить там пассажира и уже не так спешно направиться в Валентию
[109]
на побережье Испании.
Пассажиром этим был доверенный агент Симонидиса, которому предстояло распорядиться имуществом, полученным Бен-Гуром в наследство от дуумвира. Стоя на террасе, молодой человек думал о том, что, когда мачты судна скроются из виду, он уже не сможет отказаться от участия в том предприятии, которое они втроем задумали накануне. Если же он решит разорвать соглашение с Илдеримом, то у него остается совсем немного времени, чтобы известить об этом старого араба. Он остается хозяином, и достаточно одного его слова.
Вокруг этого и крутились сейчас его мысли. Он стоял у парапета, скрестив на груди руки, глядя на разворачивающуюся перед ним картину с видом человека, спорящего с самим собой. Молодой, красивый, богатый, из высших патрицианских кругов римского общества, он вполне мог рассчитывать на наслаждение всеми прелестями окружающего его мира, вместо того чтобы обрекать себя на исполнение тяжкого долга или идти навстречу опасностям, рискуя оказаться вне закона. Мы можем лишь догадываться о тех аргументах, которыми он убеждал себя: безнадежность соперничества с Цезарем; плотный покров неопределенности на всем, связанном с Царем и Его приходом; ясное и почетное положение в обществе, покупаемое подобно товарам на рынке; и сильнее всего только что обретенное чувство своего дома, которое делали еще больше восхитительным его новые друзья.
Скажем и от себя: окружающий мир всегда манит слабого своими прелестями, всегда нашептывает ему: «Отдохни, расслабься, не принимай окружающее так близко к сердцу».
– Ты когда-нибудь бывала в Риме? – спросил Бен-Гур.
– Никогда, – ответила Есфирь.
– А хотела бы там побывать?
– Думаю, что нет.
– Почему?
– Я боюсь Рима, – ответила она с заметной дрожью в голосе.
Он взглянул на нее – или, скорее, взглянул сверху вниз, потому что рядом с ним она казалась лишь немногим выше подростка. В царившем полумраке невозможно было разглядеть ее лицо; только нежный овал слабо белел в полутьме. И снова он вспомнил о Тирце – словно бы пропавшая сестра стояла сейчас рядом с ним на крыше их дома в то ужасное утро происшествия с Гратом. Бедная Тирца! Где-то она сейчас?
Есфирь давно вызывала в Бен-Гуре нежные чувства. Пусть не как на сестру; но он не мог смотреть на нее как на свою рабыню; а то обстоятельство, что она на самом деле была его рабыней, побуждало его быть как можно заботливее и нежнее по отношению к ней.
– Я не могу думать о Риме, – продолжала она, справившись со своими чувствами, – я не могу думать о Риме как о городе дворцов и храмов, населенном множеством людей. Для меня это чудовище, завладевшее одной из красивейших стран и завлекающее туда людей им на погибель; чудовище, с которым невозможно справиться; прожорливый зверь, питающийся плотью и кровью людской. Но почему…
Голос ее прервался, она потупила взор и остановилась.
– Продолжай, – ободряюще попросил он.
Она придвинулась ближе к нему, снова взглянула ему в лицо и сказала:
– Но почему тебе надо враждовать с ним? Почему бы не заключить с ним мир и жить спокойно? Тебе пришлось испытать много тягот и преодолеть их; ты избежал ловушек, расставленных тебе врагами. Дни твоей юности были исполнены горя, так почему бы теперь тебе не жить в тиши и довольстве?
Девичье лицо под его взглядом побледнело, будто бы она молила его о чем-то. Он тоже остановился и мягко спросил:
– Что бы ты хотела, чтобы я сделал, Есфирь?
Несколько секунд она колебалась, потом, в свою очередь, спросила:
– У тебя есть вилла вблизи Рима?
– Да.
– И красивая?
– Просто великолепная – настоящий дворец в глубине сада с аллеями; повсюду фонтаны; в тени деревьев белеют статуи; все холмы вокруг покрыты виноградом. Холм, на котором стоит дворец, так высок, что с него видны Неаполь и Везувий вдалеке, а внизу играет темно-фиолетовыми волнами море, усеянное бесчисленными парусами. Совсем неподалеку от меня поместье цезаря, но в Риме говорят, что вилла старого Аррия куда изысканнее.
– А как там жизнь – спокойная?
– Как нельзя более спокойная и тихая что в летний день, что в лунную ночь, если только не нагрянут гости. Теперь, когда прежний ее владелец покинул этот мир и на ней поселился я, ничто не нарушает тишины и спокойствия этого места – разве что шепот рабов, или пение счастливых птиц, или тихий плеск фонтанов. На ней все неизменно, только старые цветы поникают и вянут, а новые расцветают и благоухают; да еще солнечные лучи порой уступают место легкой тени от проплывающего облака. Но жизнь там, Есфирь, была слишком тихой для меня. Мне не давала покоя мысль, что я, который должен был так много сделать, погряз в безделье, дал связать себя шелковыми цепями и скоро – достаточно скоро – так и умру, ничего не сделав.
