Есть, есть, в Америке, но что же с ней, скажите наконец!!! Почему родственники, неужели дело так худо?!.
– Ваша подруга в коме.
Жива. Значит, жива. Но в коме. Значит – пока жива. Цела?
– Она… она покалечена?
– Нет, к счастью. Но взрывная волна вызвала контузию головы и в данный момент…
– Она выживет?
– Мы на это надеемся.
Собаки. Никогда прямо не скажут.
– У нее нет серьезных повреждений, ожогов там или чего?..
– Ожоги имеются… Но это все вполне в пределах компетенции современной медицины, единственно, чего нам не хватает на данный момент, – это ее сознания. Залог успеха операции, понимаете ли, прежде всего в сознательном желании больного выздороветь…
– А я?
– Что вы, мадемуазель?
– Что со мной?!
– Все в порядке, вам не о чем беспокоиться. Небольшие ожоги и порезы…
Небольшие? Что он мне голову морочит, у меня все так болит, что я себя не чувствую!!!
– Мне больно… – сказала я жалобно и подумала о Шерил. Стыдно сказать, но я была рада, что не оказалась на ее месте.
– Через пару дней танцевать будете, – сказал, вставая, врач. – А пока вам укольчик обезболивающий сделаем. Вам принесут поесть, а потом – спать.
– Сначала зеркало, – сказала я. – Все остальное потом.
Зеркало размером с детскую книжку было вручено в мои забинтованные руки со словами: «Вы все равно ничего в нем не увидите, но расстраиваться не надо, через недельку повязочки снимем, вот тогда и посмотрите…»
Забинтованное чучело смотрело на меня круглыми глазами, торчал нос, совершенно целый и даже не поцарапанный, нижняя губа была порезана, и под бинты уходил краешек аккуратного шва. Глаза у чучела немедленно покраснели и наполнились слезами.
– И много у меня еще таких? – указала я на шов, шмыгнув уцелевшим носом.
– Немножечко совсем, – уклончиво сказал врач. – Еще парочка-троечка, не больше… Но все они пройдут бесследно, я вас заверяю, – вас оперировал сам доктор Шован!
– «Сам доктор Шован» – это значит хорошо?
– Еще как!
– А почему у меня тогда вся голова забинтована?
– У вас несколько небольших ожогов и множество мелких, совершенно незначительных порезов – осколки, знаете ли, как занозы, впились в кожу, – все это не оставит следа, но пока что повязки совершенно необходимы…
– И на голове тоже?
– Частично… – кивнул доктор. – Волосы пришлось, извините, состричь…
Волосы! Мои красивые, мои распрекрасные волосы, моя гордость, предмет зависти всех подружек! И снова – мысль о Шерил и стыд за собственные мелочные страдания.
– Я к Шерил пойду, – села я на кровати.
– Что вы, что вы, – испугался доктор, – вам нельзя. Вам ходить нельзя пока, вам под капельницей лежать нужно, и потом, вы так напичканы успокоительными и обезболивающими средствами, что ваши ноги вас не послушаются! В первый раз надо будет вставать обязательно с медсестрой, у вас обморок может случиться, вы ведь уже третий день в постели…
– Третий день?!
– И потом, к вашей подруге нельзя. Она в коме, я вам сказал. Послушайтесь меня, моя дорогая, поешьте спокойно, потом поспите – это самое лучшее, что вы можете сделать в данной ситуации для себя, а для вашей подруги предоставьте нам сделать все необходимое, ладно?
Доктор похлопал меня по забинтованной руке, которая немедленно отозвалась болью, и встал.
– Какой сегодня день?
– Понедельник, 11 декабря.
– Я что, была без сознания?
– Некоторое время да. Потом под влиянием наркоза – вас оперировали – и успокоительных средств.
– Мне нужно в Москву позвонить.
В дверь постучали. Врач подошел к ней и распахнул. В комнату задвинулся полицейский в форме.
– Мне сказали, что я могу поговорить с мадемуазель?..
– Поговорите, – кивнул врач. – Только не утомляйте больную. Ей нужен покой. А в Москву… – он повернулся ко мне, – по этому аппарату вы можете звонить в Москву, – кивнул он на зеленый телефончик, стоявший на тумбочке у кровати, – но вам нужно будет сначала заплатить за пользование им, тогда его вам включат…
С этими словами он покинул мою палату, оставив меня наедине с полицейским.
– Комиссар Гренье, – представился он.
Это был очень большой и плотный мужчина с темно-рыжими коротко стриженными волосами. Форменная рубашка туго натягивалась на обширной груди, крупные белые руки были покрыты рыжеватыми волосками и веснушками.
– Постарайтесь вспомнить как можно подробнее все, что предшествовало этому взрыву. Каждая деталь важна, вы же понимаете…
Я постаралась. Я рассказывала про предыдущие покушения на Шерил, про взрыв и про двух мужчин, которые следили за Шерил, и меня постепенно охватывала ненависть, от которой я начинала задыхаться. По какому праву они распорядились нашей жизнью, здоровьем, нашей красотой? По какому праву!!!
– Вам плохо? – испуганно спросил комиссар.
– Нет. Мне отлично. Только найдите их. Поскорее найдите этих сволочей, пожалуйста.
– Постараемся, мадемуазель, – кивнул полицейский. – Что-нибудь еще вспомните?
– Меня удивило вот что: почему и как они узнали о нашем переезде? Они следили за Шерил только после окончания работы, в выходные слежки не было – мы специально проверяли. А тут пришли днем, в выходной, и пришли со взрывчаткой, и заложили ее в машину… Как они узнали?
– «Они»?
– Ох, не знаю, пусть будет «он». Вы знаете, сколько их было?
– Пока я не знаю ничего. Ваша подруга ежедневно пользуется машиной?
– Нет. Только вечером – и то не всегда – и в выходные. На работу она ездит на метро из-за пробок.
– Следовательно, машина могла быть заминирована в любой рабочий день и должна была взорваться только тогда, когда ее завели. Ваше присутствие оказалось несчастливой случайностью. Не в курсе, когда мадемуазель Диксон последний раз до этого взрыва пользовалась машиной?
– Наверное, в прошлый понедельник – у них, у экологистов, было какое-то важное собрание.
– Взрыв произошел в прошлую субботу… Следовательно, бомба могла быть заложена в любой день прошлой недели. Механизм приводился в действие через пять минут после включения мотора.
– Скоты, – пробормотала я.
– Тем не менее нельзя исключить гипотезу, что кто-то заранее знал о вашем намечающемся переезде. Попытайтесь вспомнить, кому вы о нем говорили.
– Никому. Кроме Джонатана и Ги, разумеется.
