Особенно сейчас, когда Джонатан сказал «я люблю тебя»…
И оттого, что он так безнадежно куда-то запропастился, мне было страшно.
Так страшно, что я боялась даже позвонить маме. Кроме того, мне не хотелось ей говорить, что со мной произошло. Это тоже было слишком страшным.
По ночам мне снилась сверхтемпераментная брюнетка в постели с Игорем. Она раскрывала, как рыба, огромный красный рот и всасывала его в себя, а его тело, извиваясь, как червяк, постепенно исчезало в ее ненасытной утробе…
Я искала объяснение его исчезновению. Я искала объяснение моим снам. Я стала думать, что никогда не удовлетворяла Игоря по-настоящему как женщина. Он был моим первым мужчиной, он научил меня всем премудростям секса, но в ответ я могла ему дать только то, чему он меня научил… В нашей интимной близости мы не были партнерами, мы не были дуэтом, поющим на два голоса песню страсти: был всего один голос – Игорь и его эхо – я.
И теперь он завел себе другую женщину.
Я просто перестала звонить в Москву. А маме позвоню, когда снимут повязки и я увижу, что с моим лицом.
Со страховкой все утряслось, за мое лечение обещали заплатить, и мой врач повеселел. Он мурлыкал каждый день, навещая меня: вот-вот, мур-мур, снимем повязочки, и вы увидите, мур-мур, какая вы красавица, мур-мур…
Каждый день я спрашивала, как Шерил, и каждый день получала ответ, что она все еще в коме. Каждый день я просила разрешения ее увидеть и каждый день получала отказ…
В среду мне разрешили встать. Под руку с медсестрой, шатаясь от слабости, я прошлась по коридору, высматривая, где может находиться дверь, за которой лежит Шерил. Кажется, я ее вычислила. Во всяком случае, табличка «Интенсивная терапия» должна означать, что именно за ней пытаются вернуть к жизни тех, кто уже одной ногой покинул ее…
На следующий же день, сразу после завтрака, я направилась к этой двери. Я чувствовала себя хорошо, слабость почти прошла, и на ногах я держалась вполне крепко. А на их запреты – плевать я хотела. Я должна была увидеть Шерил.
…Наверное, это была она. В этой спеленутой бинтами мумии нельзя было вообще узнать никого. Даже нос ее был покрыт повязками, и бледные, бескровные веки прикрывали глаза. Я приблизилась.
Да, это была Шерил. Я узнала эти нежные, полупрозрачные, синеватые веки. У них была такая же форма, как у меня…
Белая мумия была вся в проводах, которые шли к ее носу, к ее рукам, к ее груди. Подвинув один из них, я осторожно присела на край кровати.
– Шерил… – позвала я.
Она мне не ответила. Ничего не изменилось, веки не дрогнули.
– Слышишь, Шерил, это я, Оля… Слышишь? Слушай меня, внимательно слушай, сестричка: ты не должна умирать. Ты обязана выжить. Пусть твой мозг работает, пусть твое сознание вернется на землю, ты вылечишься, у тебя все на месте, только ожоги, но они заживут, вот увидишь, от них даже следа не останется, слышишь? Надо только, чтобы ты вернулась. Ко мне… Я не могу тебя потерять, понимаешь? Я тебя нашла… только-только… Мне без тебя будет очень плохо, Шерил, понимаешь? Ты не можешь так со мной поступить, ты должна вернуться, ты должна выздороветь, и мы с тобой будем снова похожи и будем жить вместе, и никогда не расстанемся, и будем очень счастливы, слышишь, очень…
Бледные веки дернулись. Совсем чуть-чуть, лишь ресницы шевельнулись. Она не открыла глаза, она не посмотрела на меня, но я знала, что она меня услышала!
В палату вошла недовольная женщина в белом халате и открыла было рот, чтобы меня обругать, но я ее опередила:
– Она меня слышала! Понимаете, она меня слышала! Она мне ответила!
– Как ответила? – растерялась женщина, и недовольство исчезло с ее лица. – Как это?
– Веками. Она в ответ мне дернула немножко веками, понимаете?
Женщина покачала головой.
– Вы кто? И кто вам разрешил сюда входить?
– Я ее… Я ее лучшая подруга.
– А, это вы вместе с ней попали во взрывную волну?
– Именно… Я могу приходить к Шерил? Я буду с ней разговаривать, она меня слышит, и сознание к ней вернется!
– А ваш лечащий врач вам позволил сюда ходить? Ваше состояние от этого не ухудшится?
– Разумеется, нет, – сказала я сверхуверенным тоном. – Я уже в полном порядке. Вот только бинты еще остались, но мне их обещают снять в субботу!
– Что касается моей подопечной, – кивнула она на белую мумию, – я не возражаю. Ей это только во благо. Нам иногда удавалось вернуть к жизни людей лишь потому, что с ними разговаривали их близкие… А что касается вас – я выясню это у вашего лечащего врача.
Это была победа. Я получила разрешения со всех сторон и теперь просиживала дни напролет, болтая с Шерил. Я заставила себя забыть о том, что она на грани жизни и смерти, и разговаривала с ней обо всем понемножку, словно она сидела рядом со мной на диванчике в моей квартирке… Это было непросто – болтать как ни в чем не бывало с белым неподвижным коконом, внутри которого укрылась от мира Шерил, но я знала, что ей это необходимо – слышать каждый день родной голос, который зовет ее к жизни. И я звала ее, звала изо всех сил.
Иногда приходил Ги, и мы сидели с ним вместе возле постели Шерил. Ги был необычайно серьезен, и было заметно, что здесь, в больнице, у постели девушки, которая ему явно нравилась, но которую теперь он не мог даже узнать в этой белой мумии, он чувствовал себя не в своей тарелке. Что происходило в его голове, я не знала. Приходил ли он из чувства долга, мечтая поскорее уйти? Или действительно его тянуло сюда, к Шерил? Пожалуй, больше всего это было похоже на немой вопрос с его стороны: собирается ли она возвращаться к жизни или нет и стоит ли ему ее ждать…
Джонатан, словно сожалея о вырвавшемся признании, стал последнее время как-то особенно сдержан, подчеркнуто корректен со мной. Испугался, что его неразделенные чувства покажутся смешными. Не хотел навязываться. Уронить свое английско-аристократическое достоинство. Но я, честно говоря, была рада. Я тоже стала подчеркнуто сдержанной. Я не знала, что мне делать с его чувствами, не знала, в какой степени я могла бы их разделить. Мне было приятно, что он мне признался в любви, он мне нравился, и если бы не Игорь, то я бы, наверное, может быть…
Если бы не Игорь. Если бы он не был в моей жизни.
Если бы он не пропал из моей жизни.
Кроме Шерил, это было единственное, что меня занимало всерьез.
Наступила наконец долгожданная суббота – день, когда с меня должны были снять бинты. Я требовала зеркало, но мне его никак не хотели давать. Под бинтами оказались еще и наклейки, которые долго и мучительно сдирали с пренеприятным треском с моей несчастной кожи, отчего я вопила так, что даже бывалая медсестра вздрагивала и бросала жалобные взгляды на моего лечащего врача. Когда мое лицо очистилось окончательно от всех шкурок и было продезинфицировано под аккомпанемент моих неослабевающих воплей, мой врач приблизился и, склонив голову, стал разглядывать меня, прикусив от усердия кончик языка, словно перед ним была знаменитая Джоконда, увидеть которую он мечтал всю жизнь. Я напряженно следила за выражением его лица, но оно не выражало ничего, кроме восхищения плодами собственного труда.
