– Я все-таки не понял, а почему вы, собственно, пришли к заключению, что его похитили? – спросил Пьер.
– Ну, это не заключение, а предположение покамест… Если, как вы утверждаете, его запой мог случиться только нечаянно, по его собственной неосмотрительности, «на радостях», то все остальное слишком хитроумно и затейливо обставлено для такого непредвиденного запоя.
– Кто знает… Он ведь всегда любил и умел разыгрывать, – задумчиво произнес Вадим. – Ему не надо было долго думать, чтобы найти решение…
– Кроме того, человек, в жизни которого произошли такие важные события – роль в фильме и долгожданный приезд родственника, – человек, который полон планов на субботу и торопится их осуществить, не стал бы глотать алкоголь на ходу…
– Но тогда уже бы позвонили, – возразил Пьер. – С требованием выкупа, я имею в виду.
– Бывает, что звонят не сразу… Кроме того, дело, может, и не в выкупе… Скажите, Вадим, у вас были другие претенденты на роль, которую вы отдали месье Дору?
– Нет. Я сразу решил, что это будет Арно. И если бы и были эти претенденты, они бы приняли меры давно, до съемок или в самом начале. Сейчас-то какой смысл?
– А лично у вас – у вас есть конкуренты, способные на все, чтобы сорвать ваш фильм?
– Сорвать мой фильм? Похитив исполнителя главной роли? Нет, не думаю… Есть люди, которые меня не любят, есть люди, которые со мной соперничают, мне завидуют, но чтобы сорвать мой фильм…
– Все же подумайте. Повспоминайте разговоры вокруг этого проекта… Реакции, слова, взгляды. Если всплывет что-то интересное, скажите мне.
Реми оглядел сидящих перед ним людей. Максим был хмур, Вадим растерян, Пьер непроницаем. Одна Соня выражала естественные, с точки зрения Реми, в данной ситуации чувства: она была встревоженна и печальна. Ее глаза потемнели, лицо было бледным и осунувшимся, ее жесты были нервны и угловаты.
– Такой еще вопрос… – осторожно произнес он. – Кто мог желать смерти месье Дора? Кто мог быть в ней заинтересован?..
Соня дернулась, как от удара, и устремила свои темные глаза на Реми.
«Удивительно, они меняли цвет, как драгоценные камни в перепадах освещения… – не к месту залюбовался Реми. – Она, конечно, манерна и совершенно не в моем вкусе, но, надо признать, в ней есть своеобразный шарм…»
Максим тоже не мог оторвать взгляд от Сони. «Переигрывает, – думал он, сопротивляясь ее обаянию. – Домашний театр».
– Никто, – сказал Пьер.
– Не представляю, – Вадим пожал плечами.
– Папу все любили… – сказала тихо Соня и опустила глаза. На ее ресницах замерла одна-единственная слеза. Повисела и капнула на щеку. Пьер потянулся к своей жене и участливо вытер мокрое пятнышко.
Максиму это было неприятно. Когда он был в дурном расположении духа, то начинал видеть мир критическим режиссерским взглядом, и тогда женские чары, адресованные Максиму-мужчине, втуне падали на бесплодную почву восприятия Максима-режиссера. И вот теперь его не отпускало чувство, что он подрядился участвовать в мелодраме.
– Месье Дору никто не угрожал? Не было ли писем, звонков?
Вадим взглянул на Соню и Пьера. Соня ответила ему вопросительным взглядом, не понимая.
– Есть один человек… – сказал Вадим, глядя на Соню, – который угрожал…
– Вряд ли это стоит принимать в расчет, – вмешался Пьер, – это старая история, и потом, это человек спившийся, и он сам не знает, что говорит, когда напьется.
– Позвольте мне судить, принимать или нет в расчет старые истории, – осадил его Реми. – Пока я хочу ее услышать.
Некоторое время Вадим и Соня переглядывались, и наконец Соня кивнула, пожав плечами, что должно было, видимо, означать: ты начал, ты и рассказывай.
– Дело давно было. Больше десяти лет назад, – заговорил Вадим. – Приблудилась к Арно девочка шестнадцати лет – дочь его старого друга… Был у него друг, Ксавье, тоже актер, они вместе начинали, только у Ксавье особых талантов не обнаружилось и, соответственно, перспектив тоже. Арно сразу пошел в гору, а Ксавье так и остался в эпизодах. Неудачник, одним словом. А это, знаете, вроде амплуа в жизни – и все фатально развивается по законам жанра: раненое самолюбие, комплексы, безденежье. Семейная жизнь тоже не заладилась, начал пить. Арно-то не пил тогда… Но дружить они продолжали. Вот, и дочь Ксавье, Мадлен, ухитрилась влюбиться в Арно. Чем-то он, сам того не ведая, сумел покорить девочку – впрочем, с его обаянием это нетрудно… И в один прекрасный день она заявилась к нему с чемоданом: я вас люблю, не прогоняйте! Он тогда жил один, Соня уже успела замуж выскочить…
История, которую рассказывал Вадим, добавляла красок к портрету дяди, но сам по себе жанр Лолиты не интересовал Максима, лично он бы не стал делать фильм по такому сценарию. Куда больше его интересовала Соня, и он украдкой поглядывал на нее.
Соня достала из сумки удлиненную плоскую коробочку, перламутрово-белую с золотым, похожую на футлярчик с драгоценностями. Максим даже не сразу понял, что это портсигар, а когда сообразил, то затаился в любопытном предчувствии: сейчас она вытащит сигарету, конечно же длинную, и закурит, манерно и томно откидывая тонкую кисть в сторону, и золотые браслеты заскользят по смуглому запястью…
Длинная сигарета – он был прав, длинная – замерла в тонких пальцах. Максим ждал. Соня долго ее не зажигала, слушая историю Мадлен в пересказе Вадима, и наконец прикурила… конечно же, манерно и томно откидывая тонкую кисть в сторону, тряхнув тяжелыми браслетами на смуглом запястье; конечно же, изящно выпуская дым тонкой струйкой и глядя прямо перед собой. Максим улыбнулся своим режиссерским наблюдениям. Что-то забавное было в этом, на первый взгляд нелепом, сочетании стилей: актриса-травести, играющая мальчика-сиротку, и девочка-подросток, играющая роковую женщину… Женщина, играющая роль ребенка, и ребенок, играющий роль женщины. Что-то было трогательное в этой неумелости спрятать непосредственную рожицу ребенка за непроницаемой маской дивы…
Максим почувствовал, что превращается в теплую, истомившуюся на солнце летнюю лужу, и, наскоро напомнив себе, что это чужая жена, и что все женщины – актрисы, и что не ему поддаваться их маленьким играм и покупаться на их маленькие уловки, стал вникать в упущенный разговор.
– Арно давно овдовел, – говорил тем временем Вадим. – Соня была еще маленькая. Он ее практически один вырастил, так и не женился… Так что жил он один. Ему тогда уже пятьдесят было, с хвостиком даже. Пятьдесят и шестнадцать! Он ей говорит: что ты, милая, я тебе не то что в отцы, в дедушки гожусь! А она – люблю, да и только! Ксавье приезжал, забирал, она снова сбегала. Ну, любовь – не любовь, кто знает… Дома ей было плохо. Ксавье пил, нищета, скандалы, стал жену и дочь бить. Не то чтобы уж прямо побои, но все же… А у Арно красиво, элегантно, вкусно. Манеры аристократа. К тому же у него доброе сердце, и этот несчастный котенок совершенно безошибочно учуял, кто его может накормить и приласкать. Короче, вбила она себе в голову, что это любовь. Арно пытался отправить ее домой, Ксавье скандалил, Мадлен впадала в истерику при слове «домой» и «родители», Париж сплетничал и развлекался. Я тоже пытался как-то уладить ситуацию – пробовал поговорить с Ксавье, объяснить ему, что нельзя создавать такую атмосферу в семье: его вина, что ребенок не хочет с ним жить; Соня приезжала, пыталась Мадлен убедить…
