– Зато визита удостоился. Ушел бы вовремя – пропустил бы…
– Так-так-так, – сказал Реми, – значит, вы спали. Следовательно, в квартире было темно?
– Да.
– То есть любое заинтересованное лицо могло увидеть, что окна темны, и сделать поспешный вывод, что в квартире никого нет…
– Не исключено, конечно.
– И Сони при этом нет дома?
– Ни ее, ни Пьера.
– Любопытное совпадение… Какого цвета была одежда?
– Темная. Точнее сказать не могу… Может, черная, а может, темно-синяя или темно-серая. Или даже темно-коричневая. То есть мне показалось в освещении лифта, что цвет черный, но это мог быть на самом деле другой цвет, понимаете?
– Приятно иметь дело с постановщиком фильмов. Это облегчает работу.
– Льстите?
– Нет, в самом деле, если бы вы знали, как трудно получить достоверные свидетельские показания! А юбка была какой длины?
– Точно сказать не могу, достаточно длинная.
– Широкая?
– Да. Подол, по крайней мере…
– Что-нибудь еще приметили?
– Верх был с длинным рукавом, я видел локоть. Я думаю, что костюм.
– Женщина какого роста?
– Скорей высокая.
– На каблуках?
– Не заметил. Хотя если судить по стуку, то да.
– В руках было что-нибудь?
– Не видел.
– Ладно. Вы правильно сделали, что мне позвонили. Мне нужно будет завтра со всеми встретиться. Время я уточню попозже.
– Как хотите. Я на редкость не занят и на удивление свободен.
– Завидую.
– Было бы чему, – усмехнулся Максим. – Так до завтра?
Вадима он увидел в окно. Оценивающе глянув на себя в зеркало, Максим счел, что он в порядке. Прихватив из чемодана бутылку теплой водки и холодящую руки банку икры из холодильника, он заторопился к двери, у которой его уже поджидал взбудораженный Вадим.
Арсены жили не очень далеко. Впрочем, в Париже все недалеко – если вы не попадете в пробку. Иначе тогда ваше «недалеко» совсем не является синонимом слову «недолго»… Но пробки раздражают вечно торопящихся французов, что же касается туристов – то они с удовольствием пользуются этими неожиданными остановками, чтобы получше рассмотреть город. В Париже есть что рассмотреть и из правого окна машины, и из левого, и из лобового – везде глаза найдут, на чем остановиться. «Теплый город, – думал Максим, – почему теплый? Может, потому, что повсюду видна рука и забота человека, хлопоты вкуса и воображения. И нет этого тяп-ляп, которое так часто раздражает в Москве…»
В доме Вадима вкусно пахло, было уютно и весело. Черноглазая тонкая брюнетка, Сильви, была очень миловидна, только плохо причесана, вернее, никак не причесана, волосы висели вдоль ее щек без малейшего следа прически или хотя бы просто пробора (странно, он и у Вадима на съемках заметил, что некоторые женщины плохо причесаны – мода у них, что ли, такая во Франции?); и на протяжении всего вечера Максим испытывал нелепое, но навязчивое желание ее причесать. У нее была приятная, хотя и несколько стандартная «голливудская» улыбка и умные понимающие глаза. Она была намного моложе Вадима (интересно, который по счету брак?), но, судя по всему, была душой и опорой этого дома, где Вадим слишком часто отсутствовал в силу своей профессии, предоставляя жене одной сражаться с вынужденным одиночеством и общим бытом. Максим знал, сколь непрочны такие семьи… Сильви, однако ж, управлялась со всем этим с видимой легкостью и юмором.
Черноглазая, как ее мать, девочка лет шести не спускала с Максима круглых глаз за столом, не раз пронося вилку мимо рта. Ее мучил вопрос, заданный ею в начале ужина: как это так получилось, что Максим русский, что это с ним случилось такое странное, что он не француз, как все люди? Но ответ, что люди бывают разной национальности, ее, видимо, не удовлетворил, и она внимательно разглядывала гостя весь вечер. Их четырехлетний сынишка подобными философскими вопросами не задавался и весь ужин волочил креветку за хвост по столу, изображая ею то ли кораблик, то ли машину, и вскорости, послушно чмокнув Максима мокрым детским ртом в обе щеки, отправился спать. Через полчаса за ним последовала его старшая сестра, которая бросила на прощание задумчивый взгляд на Максима и отказалась его целовать – возможно, она думала, что быть русским – это заразно?..
Взрослые перешли к низкому кофейному столику в окружении диванов и кресел, на которые камин струил тепло и отблески огня. Сильви разлила крепкий душистый кофе по крохотулечным чашечкам, и Максим с опаской и старанием свел пальцы на тонкой хрупкой ручке этого белого фарфорового колокольчика с горькой черной росинкой кофе на дне. Вадим придвинул столик на колесиках, полный разнообразных бутылок на выбор гостю: после кофе полагался «дижестив», то бишь рюмочка для пищеварения. Предполагался выбор из ликеров и коньяков; Максим, подумав о так и не открытой водке, которую его хозяева дружно отказались пить, выбрал коньяк и не пожалел – коньяк был дивно хорош, и он смаковал его маленькими глотками, слушая, как Вадим поносил американцев, затоваривших кинорынок «говенной продукцией своих низкопробных сериалов и боевиков», и жаловался на финансирование кино во Франции. Сильви вставляла спокойные замечания, выдававшие ум и вкус, и Максим невольно сравнивал ее с Лидой, с которой он разошелся около года назад…
Он слушал, соглашаясь, – русский рынок, выпущенный на свободу, тоже стал немедленно затовариваться продукцией того же качества – и думал о том, что вот он сидит в гостях у Вадима Арсена, у режиссера, чьи фильмы служили ему эталоном (одним из) еще в студенческие годы, и в те самые годы он даже не смел мечтать встретиться с ним самим, пределом его мечтаний была просто возможность увидеть его фильмы, прорываясь на кинофестивали и закрытые просмотры…
И вот он сидит в гостях у Вадима, просто Вадима, а не господина Арсена, режиссер у режиссера, коллеги… Приятно. Забавно. Занятно… Вадим обладал совершенно заурядной внешностью, с этим его круглым лицом, довольно тщедушным телом, невыразительным тонковатым голосом, и в нем не было ни малейшего старания – по крайней мере, заметного – нравиться, производить впечатление, быть на высоте своего имени, создать имидж знаменитого режиссера – иными словами, казаться лучше, чем он есть. Он был мешковат – но без малейшего усилия быть элегантным; простоват – без всякого желания припустить интеллигентности; староват – без малейшей попытки молодиться. Сказать, что Вадим обладал обаянием – тоже было бы натяжкой, он не был обаятельным в обычном понимании этого слова. Но беседа с ним затягивала, завораживала, словно он брал собеседника за руку и проводил через какой-то ход, и вдруг ты оказывался в другом, особенном мире, который принадлежал Вадиму, который он выстроил – мир его личности. Именно это и привлекало в нем – не обаяние, а сила индивидуальности, вот что…
Максим думал о себе, о своем имидже, из которого он не вылезал и который ему почему-то казался абсолютно необходимым. Он любил нравиться, ему этого хотелось, и он об этом заботился. Юношеский идеал гармоничного человека заставлял его напрягаться: надо было нравиться и как режиссеру, и просто как личности, и как мужчине, причем во всех направлениях – внешность, манера поведения, все, что он делал и как делал, как ставил фильмы и как занимался любовью – во всем было стремление сделать хорошо и красиво. Для других и для себя, и даже, может быть, в первую очередь – для себя, для своего идеала, вызревшего в чтении литературы и в отторжении идеологии, овевавшей его детство и юность красными знаменами служения идее борьбы за… неизвестно за что. Он убеждал в спорах свою школьную учительницу литературы и доказывал собственным примером, что «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», и поддержкой ему было обожание девочек и тайная зависть закомплексованных мальчишек-сверстников. Как, впрочем, и спустя многие годы – обожание женщин, соперничество и тайная зависть мужчин…
