Лаура еще не пришла в себя после своего опрометчивого решения, и ей вовсе не хотелось показываться перед Наполеоном в жалком виде. На приглашение она ответила отказом, сославшись на плохое самочувствие.
Гнев императора не заставил себя ждать.
– Вы привезете ее ко мне завтра вечером, – приказал император Дюроку. – Если она умирает, принесете на носилках!
– Сир! – Верный друг Дюрок попытался вступиться за Лауру. – Если герцогиня ссылается на нездоровье, значит, она больна. Ей иной раз недоставало почтительности, но мужеством она не обижена.
– А вы сочувствием к друзьям! Я сказал: завтра вечером! И вы лично можете собрать все клочки, когда я с ней расправлюсь!
На следующий вечер Дюрок сам ввел Лауру в кабинет императора, освещенный только огнем в камине и лампой под зеленым абажуром, стоящей на письменном столе. Наполеон сидел за столом и что-то писал своим крупным нервным почерком, однако же он сразу оставил перо, как только вошла Лаура. Ее реверанс был, как обычно, верхом красоты и изящества, но она была так слаба, что едва удержалась на ногах. Наполеон заметил это и спросил:
– Вы в самом деле больны или бьете на жалость?
Лаура мгновенно вспыхнула.
– Я никогда не искала ничьей жалости, сир! Я в самом деле больна и прошу у императора за это прощения.
– Да, вы выглядите неважно. Можете сесть. У вас желтое лицо и потухшие глаза.
Наполеон всячески хотел ей досадить, но Лаура не пошла у него на поводу, повторив уже сказанное.
– Я сказала императору, что больна.
– Уж не в Морфонтене ли вы подхватили свою хворь? Когда ездили туда ночью? Наверное, потратили много сил, пока прорвались без приглашения к королеве Испании и устроили там неприличную сцену?
– Прорвалась? Да нет. Я просто хотела… кое с кем повидаться…
– С маркизом де Балинкуром. Почему сразу не назвать имени?
– Действительно, почему? Мы любим друг друга, а одна из фрейлин королевы пытается отобрать его у меня…
Заговорив о возлюбленном, Лаура воскресла: глаза у нее заблестели, губы тронула улыбка. Узнав, что она больна, Морис приехал попросить прощения, так что между ними все опять было хорошо.
– Оригинальная любовь. Вы, кажется, влепили ему пару пощечин?
– Одну, но всерьез, не стану отрицать, сир! Я была не в себе. Он должен был приехать ко мне ужинать, и я ждала его понапрасну до тех пор, пока мне не принесли анонимное письмо…
– Довольно! Я не хочу ничего больше знать. Признаваться в грехах нужно со спокойной совестью. И все же, почему же вы так плохо выглядите? Вы беременны?
– Нет, сир, – ответила Лаура, слегка покраснев.
– Тем лучше для вас, если учесть, как ловко Жюно владеет золотыми ножничками. Так что же такое с вами?
– Я болела. Заболеть может каждый, тем более зимой, и я…
– А вы, случайно, не пытались покончить с собой?
Холодные голубые глаза смотрели прямо в душу, Лаура потеряла самообладание и лишилась голоса.
– Так я и думал! – хмыкнул Наполеон. – Вы с ума сошли или как? Умирать из-за какого-то красавчика, когда у вас есть дети и муж. Может, спросите у меня, как он живет и себя чувствует?
– Именно это я и хотела спросить, но император не дал мне такой возможности. Надеюсь, он здоров?
– Здоров, если можно говорить о здоровье в таких условиях. По своему обыкновению, он сражался как лев и получит…
– Вряд ли, я думаю, жезл маршала? – отважилась спросить Лаура.
– На этот раз нет, но это не значит, что он не получит его никогда! Мы не собираемся на этом останавливаться! А что касается вас, то, похоже, история с Меттернихом ничему вас не научила. Мне не нужны при дворе новые скандалы. И я решил отправить вас в изгнание, вы…
Крик Лауры помешал ему говорить дальше.
– Изгнать? Меня? Но куда же я поеду?
– Мне это безразлично. Главное – вы должны уехать. И как можно дальше. За пятнадцать лье
[52]
, не меньше. Почему бы, например, не в Монбар к вашему тестю?
Неожиданное наказание вмиг поставило Лауру на ноги и в прямом, и в переносном смысле. Тогда как Наполеон вернулся за письменный стол, взял какую-то бумагу и принялся ее читать, дав понять, что аудиенция закончена.
Для него. Но не для Лауры.
– А что скажет Жюно, когда вернется?
– О нем не беспокойтесь. Мы найдем, что ему сказать. Я и без Меттерниха знаю, что вы на протяжении многих лет мешаете моей политике, принимая у себя подозрительных людей. Талейран, который предал меня, ваш друг…
– И де Нарбонн тоже. Он самый близкий мой друг.
– Оставьте де Нарбонна в покое. Он исключение, точно так же, как Фуше…
Услышав имя бывшего главы Тайной полиции, Лаура все поняла. А она-то ломала себе голову, пытаясь понять, с чего вдруг император сразу занялся придворными скандалами, тогда как положение Франции сейчас…
– А вот Савари мне не друг, не так ли, ваше величество? Герцог де Ровиго всегда завидовал Жюно, который предан вам не меньше, но совсем по другим причинам. Ваш шпион метит в премьер-министры или кто его знает куда, а при этом он спал под двумя подушками, когда в октябре Мале пытался лишить вас трона! Легко понять, почему он к вам так привязан, – как всех нас, вы и его осыпали титулами, золотом и почестями. Он считает себя незаменимым с тех пор, как отправил несколько лет тому назад, и, вполне возможно, слишком поспешно, несчастного герцога Энгиенского в Венсенский лес вместе с расстрельным батальоном! После того как выжил со службы герцога Отранского
[53]
, чей нюх и хитроумие очень ему мешали…
– Я устал вас слушать. Замолчите!
– Еще одну минуту! Минуту и не больше! А ваш верный сторожевой пес показал вам вот это? – И Лаура достала из кармана листок, который получила с утренней почтой и случайно захватила с собой.
– Очередной памфлет? Их сейчас что осенних листьев…
– Нет, не памфлет. Послание графа Лилльского, который страстно желает быть королем Людовиком XVIII!
Глаза Наполеона загорелись гневом, он взял послание, адресованное «Всем французам», и прочитал вслух первые строки: «Наконец пришло время, когда Божественное Провидение готово уничтожить бич Своего гнева…»
И замолчал. Тишина. Гнетущая. Невыносимая. Обессилевшая Лаура опустилась в кресло, с тревогой ожидая, что последует дальше. Дальше последовал вздох. Наполеон вздохнул, задумчиво положил бумагу на стол и сел за него.
– Как ты похожа на свою мать, – негромко сказал он.
– А вы любили маму и… ее прямодушие тоже. Будь сегодня она на моем месте, вы прогнали бы ее?
