Отец нагнул голову и коснулся смычком струн. Вскоре музыка увлекла Эди.
Она хотела, чтобы Гауэйн понял эту ее страсть, увидел, что это не пустое времяпрепровождение. Поэтому она выкинула его из головы и позволила музыке подхватить себя и понести. Теперь Эдит вторила отцу, вплетая в его мелодию свою. Музыка постепенно нарастала, захватывая воздух и превращая его в звуки такие сладостные, что они казались ощутимыми эмоциями. Ее тело покачивалось в такт игре. Они приближались к самой сложной части пьесы.
Эди нагнула голову, стараясь сделать все, чтобы ее пальцы беспрепятственно перелетали от ноты к ноте. Она ни разу не запнулась. И никогда прежде не играла лучше. Отец не смотрел на нее. Но с проницательностью музыканта Эдит понимала, что по его телу распространяется глубокая радость. Напряженное отчаяние исчезло, когда он дышал музыкой, создавал музыку. Последние такты были медленными вздохами, музыка и воздух сплелись в единое целое.
Когда финальные ноты проплыли в вечернем полумраке, отец, наконец, поднял голову. Эди прикрыла ногу, стараясь не смотреть в сторону балкона.
– Ты была права, – заметил он, поднимаясь. – Хорошо поработала над пьесой.
Это было его наивысшей похвалой.
Эди улыбнулась отцу. Они часто ссорились, но она глубоко его любила. И несмотря на вечную строгость и суровость, знала, что он тоже ее любит.
– Спасибо, – тихо сказала она. – Спокойной ночи, отец.
Он наклонил голову: один музыкант выражает уважение другому.
– Дочь. Спокойной ночи.
Граф взял инструмент, пересек комнату и молча вышел. Эди закрыла за ним дверь и обернулась. Гауэйн растаял в темноте, но Эдит по-прежнему видела его силуэт на фоне звездного неба. Вместо того чтобы шагнуть к нему, она прислонилась к двери и, как распутная женщина, просунула ногу в разрез.
– Ваша светлость! Я поражена! Визит в столь поздний час?
Гауэйн вошел в комнату.
– Я тоже удивлен.
– Что же так вас удивило?
Эдит оставалась на месте, ожидая, пока он подойдет к ней. Музыка окрыляла ее: она всегда это знала. Но никогда не понимала, что музыка может вызвать более глубинное опьянение: петь в ее венах.
Новое глубокое чувство заставляло ее хотеть играть на этом человеке, как на инструменте. Или позволить ему играть на ней… она не была уверена, что правильнее. Это было совершенно незнакомым родом безумия. Но таким же всепоглощающим.
Как кровь в теле. Как музыка в душе.
Безумие!
– Ваш отец утверждает, что вы можете соперничать с лучшим виолончелистом в Англии.
– Он мой отец, и поэтому преувеличивает.
– Судя по тому, что я слышал сегодня, он тоже великий музыкант.
Герцог вдвое сократил расстояние между собой и невестой.
– Это верно.
Волнующее ощущение силы бурлило в венах Эди. Это было сознание женской силы, той, которой она не видела раньше. Неудивительно, что Лила флиртовала с другими мужчинами…
Гауэйн нахмурился.
– Думаю, что в Шотландии никто не играет на виолончели.
– Хммм, – промычала Эди. Ей было все равно. Она наслаждалась игрой вместе с отцом, но любила играть соло и с радостью занималась музыкой по нескольку часов в день.
– Как вы пробрались на балкон?
– Поднялся по лестнице. Хотел сыграть Ромео и окликнуть вас, стоя под балконом. Но меня привлекла ваша игра, словно музыка, доносившаяся с холма фей.
– Холм фей? Что это?
– В Шотландии музыка иногда доносится с земли фей, которая расположена под поросшим травой холмом.
Герцог сделал еще несколько шагов.
Эди улыбнулась ему, но так и не шевельнулась.
– Так я заманила вас, словно всему виной магия, исходящая от моих струн?
– Да.
– Мы играли концерт Вивальди.
Стантон немного помолчал.
– Я плохо разбираюсь в музыке, миледи.
– Я так и поняла. Если вы никогда не слышали о виолончели…
– По правде говоря, до этого я никогда не слышал и о женщинах-музыкантах. Певицах – да. И леди, конечно, играют на фортепьяно.
Эди кивнула, вполне удовлетворенная ответом. Она никогда не мечтала давать концерты.
– Я не хочу играть для публики. Хотя мне понравился сегодняшний слушатель.
– Вы сыграете мне еще раз?
– Конечно.
Гауэйн подошел ближе настолько, что от его дыхания Эдит ощутила, как затрепетали крошечные локоны на лбу.
– Я пришел до того, как ваш отец появился в комнате.
Это выражение в его глазах…
Жаркий румянец окрасил щеки Эди.
– Вы, играющая на виолончели… самое эротичное зрелище, которое мне когда-нибудь довелось наблюдать, – прошептал герцог, прежде чем завладеть ее губами.
Ее первый поцелуй.
Губы Гауэйна оказались сладкими и нежными, хотя Эдит почти не знала его. Но возможно, он знал ее лучше всех остальных.
Его первый поцелуй.
Губы Эди были сладостью в сердце цветка жимолости. На секунду Гауэйн не мог поверить, что действительно целует ее. Их губы соприкоснулись… раз… другой… а потом его язык окунулся в ее рот.
Издав тихий удивленный звук, Эди приоткрыла губы. Стантон наклонился ниже, оперся ладонями о дверь. Их языки на мгновение сплелись, а потом Гауэйн стал целовать ее глаза и щеки и, не в силах устоять, вернулся к губам.
Они целовались, пока голова Гауэйна не наполнилась образами белых ног Эди, обвившихся вокруг его ног, ее тела, выгнувшегося на кровати, крика, вырвавшегося из горла.
Нет.
Он не обесчестит будущую жену, несмотря на то, что она обвила руками его шею и лихорадочно отвечала на поцелуи, а язык был таким же дерзким и чувственным, как у него самого. Несмотря на то, что ее тонкие пальцы играли с его волосами. Несмотря на то, что их сердца бились часто и гулко.
Герцог чувствовал стук ее сердца сквозь тонкую ткань ночной сорочки так же отчетливо, как ощущал ее груди: мягкие и нежные.
Он отвернулся, слыша собственное свистящее дыхание. Эдит что-то пробормотала, и ее губы скользнули по его шее. Коснулись уха.
Он застонал.
– Этого делать нельзя, – прошептал Гауэйн, прислонившись лбом к прохладному дереву двери. – Мы не должны.
– Гауэйн, – выдохнула Эди, и, боже, помоги ему, его руки упали с ее шеи и скользнули по груди.
– Эди! Я не обесчещу вас. Мою невесту. Мою герцогиню.
Ее глаза были слегка затуманены, губы распухли от его поцелуев, но она склонила голову и почти сразу обрела присутствие духа и взяла себя в руки.
