В голове промелькнуло несколько нот из прелюдии к первой сюите Баха соль-мажор для виолончели. Лихорадка заставила арпеджио переливаться в мозгу, как масло на воде.
– Я считаю, что ты не должна покоряться ему, Эди. С мужчинами жить нелегко.
– Отец никогда не отказывал мне в том, чего я хотела по-настоящему.
– Да, он позволил тебе оставаться дома и играть на виолончели, хотя по возрасту ты должна была давно блистать в обществе.
Ноты снова прокрались в голову Эди, словно манили подумать о прерванных аккордах прелюдии Баха. Должно быть, это легко сыграть, как обычное упражнение. И все же…
Но тут музыку прервал голос мачехи:
– Беда в том, что твой отец боится тебя отпускать. Кто будет играть с ним дуэты? Кто станет бесконечно говорить о музыке? Пожалела бы хоть меня! Я совершенно равнодушна к виолончели. Нет, я всегда готова ее послушать, но нахожу ужасно скучными разговоры об этом инструменте. Но теперь мне всю жизнь придется выслушивать твоего отца, рассуждающего о смычках и тональностях.
– Виолончель – единственное, что есть общего у меня с отцом. Не помню, чтобы говорила с ним на другие темы. А теперь я выйду замуж за того, кто, скорее всего, ничего не понимает в музыке.
На самом деле, если бы не лихорадка, Эди почувствовала бы праведное негодование. Но она уже так жалела себя, что не было возможности стонать и сожалеть о замужестве с филистером.
– Мои глаза, точно вареные яйца, – добавила она.
– Прости, дорогая. Хочешь, чтобы я послала за доктором?
– Нет. Он даст мне опиум, который не поможет. Лихорадку наркотиком не излечишь.
– Я люблю опиум, – призналась Лила. – Правда, принимала всего однажды, но никогда не забуду ощущений. Я будто летала и чувствовала такую свободу, словно у меня не было никаких забот в этом мире.
– Тебе ни за что нельзя его больше принимать. Вдруг привыкнешь, как миссис Фицхью? «Беллс мессенджер» утверждает, что она вчера свалилась прямо в бальном зале и мужу пришлось выносить ее.
– Веская причина избегать опиума. Вряд ли твой отец может поднять меня с пола, не пошатнувшись.
– Не намочишь тряпку еще раз?
Лила так и сделала, пока Эдит размышляла о будущем замужестве.
– Кинросс как-то объяснил свое поспешное предложение?
– Все потому, что он влюбился в тебя, – выпалила Лила, положив компресс на лоб Эди. – Стоило ему увидеть твои золотистые пряди, не говоря уже обо всем остальном, не менее соблазнительном, как он решил опередить всех соперников.
Но в голосе мачехи Эдит услышала нечто такое…
– Правду, Лила.
– Насколько я поняла, у него были важные дела. Он уехал в Брайтон сразу после того, как поговорил с твоим отцом.
– Важные дела, – повторила Эди. – Какие именно?
– Проблемы с фунтовой банкнотой. Не стоит ломать над этим голову, дорогая, – посоветовала Лила. Эди услышала, как она открывает маленькую оловянную коробку, в которой хранила сигары.
– Что именно он сказал?
– О, пожалуйста, давай поговорим о чем-нибудь поинтереснее! У Кинросса одно из самых больших поместий в Шотландии. Представь только, Эди! Он прибыл в двух экипажах с восемью ливрейными грумами. Я сама видела в окно. Будешь жить, как королева! Твой отец говорит, что у него целый замок.
– Замок? – Эди кое-как удалось переварить эту новость. – Но неужели он не нашел времени хотя бы отвезти меня на прогулку, прежде чем делать хозяйкой этого замка? Неужели не мог подождать, пока мы не пообедаем вместе? Что, если я чавкаю или обгладываю куриные кости? Как полагаешь, дома у него полно незаконных детей?
– Сомневаюсь. И что важнее всего, поскольку его родители умерли, тебе не придется иметь дело со свирепой шотландской мамашей.
– В таком случае, что может быть важнее ухаживания за будущей женой?
– Ты должна смотреть на это с мужской точки зрения, Эди.
– Войди в роль мужчины и просвети меня.
Голос Лилы стал ниже и тише.
– «Я самая завидная партия на брачном рынке. После того как я выберу подходящую невесту, уведомлю отца молодой леди о его невероятном везении».
– Это не так уж нелогично.
– Твоему отцу очень нравится герцог.
– Это не рекомендация. Полагаешь, Кинросс до свадьбы вернется в Лондон?
– Из Брайтона он поедет на свадьбу графа Чаттериса, так что мы увидим его там.
– Одна из девушек Смайт-Смитов, не так ли? – простонала Эди.
– Гонория. Она прелестна. Знаю, что ты считаешь ее плохим музыкантом.
– Не то слово. Она кошмарна.
– Вполне возможно. Но она чрезвычайно мила.
– Терпеть не могу приемов. Так я никогда не найду времени для упражнений.
– Твой отец заявил, что ожидает от тебя поведения, достойного истинной леди, особенно теперь, когда твой дебют состоялся. Это означает, что если ты не дома, то вряд ли сможешь упражняться.
Эди издала грубый звук. Вчера она не смогла играть на виолончели из-за лихорадки. А ведь пришлось еще готовиться к балу. Она редко практиковалась менее пяти часов в день и не собиралась изменять своим привычкам.
– А что, если мой брак закончится, как твой?
– В моем браке нет ничего плохого, – отрезала Лила, выдувая в окно кольцо дыма.
– Вы спите в раздельных комнатах.
– В высшем свете все спят в раздельных комнатах.
– Но когда вы только поженились, этого не было, – не унималась Эди. – Я часто видела, как отец тебя целовал, а однажды – как поднял тебя, перекинул через плечо и буквально взбежал по лестнице.
Последовало молчание.
– Ты не должна была этого видеть.
– Но почему? Я плохо обращалась с тобой, но в душе была рада видеть отца таким счастливым. Почти хмельным от счастья.
– Вот тебе и брак. В одну минуту пьян от счастья. В другую – равнодушен, – заметила Лила.
– Не могу представить Кинросса пьяным от счастья. А ты?
– Могла бы ты представить отца пьяным от счастья, если бы не видела доказательства собственными глазами?
– Нет.
– Временное помешательство, – грустно вымолвила Лила. – Джонас пришел в себя и понял, что я легкомысленная дурочка. Вот и все.
– Но ты не легкомысленная дурочка.
– Только прошлой ночью я слышала это из надежного источника.
– Отец так сказал?
Эди сняла тряпку со лба, привстала и мутными глазами уставилась на мачеху. Голова ужасно болела, но все же она смогла рассмотреть несчастное лицо Лилы.
Та затушила сигару и вернула розовый мундштук в оловянную коробочку.
