Однако проблем это не решало. К тому же Лила не упоминала ни о каком зелье от трудностей женщин в постели. Только о мужских неприятностях. Так как же быть?
Полчаса спустя они уже лежали в постели. Халат Гауэйна сполз с плеч, и пальцы Эди скользили по плоскостям его груди и даже (очень смело) по мускулистому животу. Хотя она ничего не слышала, Гауэйн неожидано поднял голову и рявкнул:
– Войдите!
Дверь открылась. На пороге появились два лакея.
Эди натянула одеяло на себя, хотя ее пеньюар по-прежнему закрывал ноги. Главный лакей расставлял герцогский фарфор на боковом столике, ни разу не взглянув на кровать. Закончив, он разлил вино, поклонился и попятился к двери. Глаза по-прежнему были опущены, словно он прислуживал членам королевской семьи.
– Питерз, не так ли? – спросила она.
Он растерянно вскинул голову:
– Петеркин, ваша светлость.
– Оставьте бутылку здесь, Петеркин. Спасибо, что принесли ужин.
Петеркин поклонился.
– Я буду счастлив подождать в коридоре и наполнить ваши бокалы, когда вам это понадобится, ваша светлость.
Эди не могла представить ничего более возмутительного.
– Мы сами нальем себе вина, – ответила она.
Но позже, когда они поели, Гауэйн позвал Петеркина и еще одного лакея унести тарелки, хотя к тому времени сорочка Эди задралась до бедер, пусть и под одеялом. Они целовались, и Гауэйн гладил ее ноги. Ощущение вызывало желание отстраниться и одновременно прижаться ближе.
Но как только тарелки убрали, Эдит поняла, что не пройдет и нескольких минут, как они займутся любовью. И после этой мысли она не могла расслабиться. Однако боль понемногу проходила. Когда Гауэйн вошел в нее, она не ахнула вслух, просто сжалась. Но расслабиться так и не смогла.
Хуже всего было то, что Гауэйн, казалось, был способен продолжать хоть всю ночь.
– Насколько сильно болит? – спросил он немного погодя, приподнимаясь на затекших руках и глядя на жену.
– Вовсе не болит, – заверила она, поглаживая его плечо. – Боль скоро уходит.
До чего неприятно притворяться счастливой, когда он так искренне улыбается ей. Ведь он думал, что доставляет ей настоящее наслаждение…
Когда Эди спустила ноги с кровати, чтобы удалиться к себе, на лице Гауэйна появилось напряженное, почти рассерженное выражение, но она лишь потупила голову. Потому что не могла объяснить.
Да и что тут объяснять?
Глава 24
Наутро на ночной сорочке обнаружилась кровь, и Эди запаниковала. На секунду она подумала, что внутри что-то порвано.
– Ваши месячные начались, – пояснила Мэри, подходя сзади. – Герцог будет крайне разочарован, – добавила она со смехом.
Эди тоже усмехнулась. Слабо, но с облегчением.
За завтраком она уведомила Гауэйна, что женское недомогание пока препятствует визитам в ее спальню. Как же приятно было сообщить это!
Подогретая воспоминанием о своих неудачных репетициях, Эди сделала еще одно объявление:
– Мне бы хотелось, чтобы днем мы остановились на два часа. Тогда я смогу порепетировать.
Гауэйн посмотрел на нее так, словно она только что заявила о своем решении эмигрировать в Филадельфию.
– Наша поездка проходит по строгому расписанию, Эди, как тебе известно.
– Я должна упражняться. Я слишком устаю, чтобы играть после ужина. Мы могли бы остаться здесь еще на день? – предложила она.
– На сегодня мы заняли всю гостиницу «Партридж». А первые экипажи уехали час назад.
– Я оставила при себе виолончель. Гауэйн, я должна репетировать. Я могу сделать это здесь, или мы можем остановиться в середине дня.
Губы Гауэйна сжались, но, к удивлению Эди, он не возразил. Вместо этого он решил, что будет лучше потерять день, чтобы она играла до обеда. А потом еще раз – до ужина. Все это время слуги сновали в гостиную и обратно, выполняя бог знает какие работы, пока она не собрала всех (в количестве восемнадцати человек) и объявила, что всякий, кто еще раз прервет ее игру, будет немедленно уволен.
Эдит позволила себе задержаться взглядом на Бардолфе, просто так. Из чистого удовольствия.
Она увидела достаточно, чтобы знать: Бардолф составляет единое целое со слугами Гауэйна, но угроза ему, пусть и совершенно бесполезная, заставила всех почувствовать, что она, наконец, обретает уверенность, чего, по мнению Лилы, ей так не хватало.
– Что мы будем делать с твоими репетициями завтра? – спросил Гауэйн за ужином.
– Я была бы чрезвычайно благодарна, если бы ты смог оставить мне еще два часа днем. Виолончель звучит в закрытом экипаже чересчур громко, и ты не сможешь расслышать отчеты.
Это была пустая угроза, потому что Эдит, разумеется, ни за что не сумеет достичь нужного равновесия в движущемся экипаже. Но она полагалась на абсолютную неосведомленность Гауэйна о струнных инструментах.
– Мы выедем на час раньше и прибудем на час позже, – решил герцог.
Эди заметила, что это его способ расправляться с препятствиями. Оценивать, расправляться и идти дальше. Ежедневные отчеты из поместья представят определенную проблему, и Гауэйн без всякого раздражения обошел препятствие.
Бардолф не разделял деловитости Гауэйна. Судя по всему, он сцепил зубы, поэтому Эди подарила ему солнечную улыбку, чтобы окончательно вывести из себя.
– Уже почти середина лета. Не возражаю против репетиции в открытом поле, – заявила она.
– Мы можем сделать лучше, – предложил Гауэйн. – Остановимся в Пиклберри, – велел он Бардолфу. – Думаю, ее светлости понравится играть в Мерчант-Тейлорз-Холле. Пошлите кого-нибудь вперед проверить, свободен ли он, и пожертвуйте соответствующую сумму на благотворительные цели.
Днем экипаж остановился на крохотной городской площади. Гауэйн проводил жену в ратушу и поставил лакея перед дверью, чтобы никто ей не помешал.
Эди взялась за виолончель с совершенно очевидной целью. Если она посвятит Боккерини два часа упорного труда, не будет так маяться в экипаже. И она решила захватить с собой ноты, чтобы просмотреть несколько раз, как Гауэйн свои папки.
Полчаса спустя герцог по-прежнему сидел на скамье, закинув руки на спинку, глядя в потолок. Эдит доиграла последнюю ноту, и он медленно опустил подбородок.
– Ты закончила?
Было ли это ее воображение или в его голосе звучало сожаление?
– Нет, – твердо ответила она. – Я использую каждую секунду дарованных мне двух часов.
Но Эди устала от Боккерини. Поэтому подняла смычок и заиграла первые ноты канона «Даруй нам мир».
Когда последняя нота замерла, она начала с начала. Слишком бездумно сыграла третью и четвертую части. Ей нужен сердечный покой.
