– Вы очень добры, – сказал он. – Я с удовольствием.
Имоджен хорошо водила машину. Пастор уже давно не испытывал такого удовольствия, сидя на месте пассажира, и нисколько не жалел, что не сам находится за рулем. Ее красивая машина – серебристая «Ланчия Флавия» – уютно мурчала, огибая поворот за поворотом. Дорога была свободна: по пути им попались всего два автомобиля. Луга, мимо которых они проезжали, пышно зеленели там, где трава еще стояла, и золотились там, где ее уже скосили, а от темной полосы зубчатого леса их отделял коричневатый, сверкающий на солнце поток.
– Это Кингзбрук, – сказала Идд, – тот самый, что протекает под Хай-стрит в городе. Странно, правда? Человек научился делать почти все – двигать горы, создавать искусственные моря, орошать пустыни, но он не может остановить течение воды. Воду можно запрудить, вырыть для нее искусственные русла, загнать в трубы, перекрыть мостами… – Священник наблюдал за ней, с удивлением напоминая себе, что это говорит бывшая фотомодель. Губы у нее были полуоткрыты, и ветер развевал ее волосы. – Но она все равно продолжает изливаться из-под земли и упорно прокладывать себе путь к морю.
Генри ничего не сказал в ответ и только понадеялся, что она если не увидит, то хотя бы почувствует его кивок. Они въезжали в деревню. Чуть больше десятка коттеджей и пара больших домов расположились по краям необычайно просторной зеленой лужайки. Им попалась небольшая таверна, а сквозь массу темно-зеленой листвы Арчери наметанным взглядом проследил очертания церкви.
На церковный двор они попали через калитку без замка. Пастор шел следом за Имоджен Идд и нес розы. Кладбище оказалось прохладным и тенистым, но неухоженным – старые могильные плиты завалились навзничь и лежали в зарослях крапивы и шиповника.
– Сюда, – сказала дама и повернула на тропинку, ведущую налево. – Церковь обходи посолонь. Иначе быть беде.
Дорожку окаймляли тисы и падубы. Песок под ногами чередовался с проплешинами мха и нежными кустиками аренарии. Церковь была очень старой, построенной из грубо обработанных дубовых бревен. Древность и была главным ее достоинством.
– Это одна из самых старых церквей в здешних местах, – рассказала Имоджен.
– Там, где я живу, тоже есть подобная, – заметил Арчери. – В Гринстеде. Девятый век, кажется.
Бок о бок они опустились на колени, и, подавшись вперед, викарий заглянул в маленькое треугольное окошко, прорубленное у самого основания бревенчатой стены. И хотя он не впервые видел подобное, ему вдруг стало больно при мысли обо всех тех нечистых и отверженных, которые приходили сюда и через это окошко слушали мессу, а потом получали на язык крохотную облатку, которую некоторые считают телом Господним. Он вспомнил о Тесс, отверженной, обреченной на одиночество тем незаслуженным клеймом, которое пристало к ней, как в старые времена к людям приставала проказа. Внутри Генри видел узкий, вымощенный каменными плитами проход, деревянные скамьи и кафедру проповедника, покрытую резьбой с лицами святых. Невольно он содрогнулся и почувствовал, как вздрогнула рядом его спутница.
Они стояли совсем близко друг к другу под склоненными ветками тиса. На миг священнику даже показалось, будто они остались в мире одни и их привела сюда сама судьба, специально для свершения чего-то важного. Он поднял глаза и, повернув голову, встретил взгляд красавицы. Пастор ждал, что она улыбнется, но ее лицо оставалось серьезным, хотя исполненным удивления и даже какой-то робости. Он ощущал, что его лицо и взгляд выражают сейчас те самые чувства, природу которых ему вовсе не хотелось анализировать. Одуряюще пахли розы – запах был свежим и в то же время невыносимо сладким.
Генри поспешил встать, замешкавшись лишь по причине затекших коленей. На миг он почувствовал себя мальчишкой, но собственное тело предало его и вернуло к реальности, как это свойственно всем телам.
Голос Имоджен прозвучал на удивление жизнерадостно:
– Зайдите пока внутрь, осмотритесь, а я схожу положу на могилу эти цветы. Это недолго.
Медленно пройдя по проходу, викарий остановился у алтаря. Всякий, кто увидал бы его сейчас со стороны, наверняка принял бы его за атеиста, таким холодным и оценивающим был у него взгляд. Развернувшись, он пошел назад, взглянул на непритязательную маленькую купель у входа и прошел вдоль стен, читая надписи на табличках. Опустив две полукроны в коробку для пожертвований, Генри написал свое имя в книге для посетителей. Рука у него дрожала так сильно, что подпись вышла похожей на стариковскую.
Когда он снова вышел из церкви, его спутницы нигде не было видно. Дожди и время стерли надписи на старых камнях. Священник пошел в новую часть кладбища, читая по дороге последние послания родственников умершим.
Придя к концу тропы – туда, где она упиралась в живую изгородь, за которой начинался луг, – он вдруг увидел на одном камне имя, почему-то показавшееся ему знакомым. Грейс, Джон Грейс. Пастор задумался, напряженно роясь в памяти. Имя было редким и до недавнего времени ассоциировалось у него лишь с великим игроком в крикет. Но нет, вот оно, конечно: юноша умирал на дороге, и его последняя, предсмертная просьба напомнила Вексфорду похожую трагедию, произошедшую много лет назад. Вексфорд еще рассказывал ему о ней в суде. «Лет двадцать уже прошло».
Арчери взглянул на высеченные в камне слова, точно ища подтверждения своей догадке.
«Памяти Джона Грейса, покинувшего этот мир 16 февраля 1945 года в возрасте двадцати одного года
Покойся с миром, Пастушок,
Пропета песнь твоя.
Господень Агнец на лужок
Зовет играть тебя».
«Прелестный образ, – подумал Генри, – пусть и не блестящий». Это была явно цитата, но он ее не узнавал. Обернувшись, он увидел приближающуюся к нему Имоджен Идд. Тени от листвы играли на ее лице и волосах, создавая впечатление, будто она покрыла их кружевами.
– Предаетесь размышлениям о бренности бытия? – спросила она серьезно.
– Наверное. Любопытное здесь место, – отозвался священник.
– Я рада, что мне представилась возможность показать его вам. Я, если так можно выразиться, патриотка своего графства, хотя оно стало моим совсем недавно.
Викарий был уверен, что Идд собирается предложить ему себя в качестве гида для будущих поездок, и потому поторопился сказать:
– Мой сын приезжает завтра. – Женщина вежливо улыбнулась. – Ему двадцать один год, – добавил он неизвестно зачем.
Оба одновременно устремили взгляд к надписи на камне.
– Я могу ехать, если вы готовы, – сказала бывшая модель.
У «Оливы и голубя» она высадила Генри. Они коротко попрощались, и он отметил, что Имоджен не сказала «до встречи». Чаю ему не хотелось, и он сразу поднялся к себе. Сам не зная зачем, пастор вдруг вынул фотографию дочери Пейнтера, которая была у него с собой. Он глядел на снимок и не понимал, как мог когда-то считать ее красивой. Просто миловидная девушка, прелестная, как все молоденькие. И все же именно теперь он впервые по-настоящему осознал, что заставляло Чарльза желать ее так страстно. Это неуправляемое чувство вызывала к жизни не сама Тесс, и уж тем более не ее внешность и даже не Чарльз. Оно было всепроникающим, как сострадание всем живым существам, присущее человеку от природы, и в то же время глубоко эгоистичным и шло не от ума, а скорее от сердца.
