Это прекрасная мечта, но ее грозит поглотить выделение участков, которое уже началось в ДМЗ. В воскресенье после возвращения в Сеул Ма Чен Юн посещает храм Хва Ге Са в горах к северу от города, один из древнейших буддийских монастырей Кореи. В павильоне, украшенном резными драконами и позолоченными бодхисатвами, он внимает тому, как послушники поют бриллиантовую сутру, в которой Будда учит, что все вокруг лишь сон, иллюзия, мыльный пузырь, тень. Как роса.
«Мир преходящ, – говорит ему после настоятель в серых одеждах, Хьен Гак Суним. – Как и за наше тело, мы не должны за него цепляться». И все же, уверяет он Ма Чен Юна, попытка сохранить нашу планету вовсе не парадокс дзен-буддизма. «Тело необходимо для просветления. У нас есть обязательство заботиться о нем».
Но само число человеческих тел превращает заботу о Земле в особенно сложный коан. Даже когда-то священный покой корейских храмов находится под угрозой. Для сокращения пути в Сеул из близлежащих пригородов непосредственно под этим храмом строится восьмиполосный туннель.
«В этом столетии, – настаивает И.О. Уилсон, – мы разработаем этику, позволяющую населению постепенно уменьшаться, пока не придем к миру с существенно меньшим влиянием человека». Он говорит это с убеждением ученого, настолько погруженного в исследование способности жизни возрождаться, что распространяет ее и на свой собственный вид. Но если пехотные мины могут быть выкопаны ради туристов, торговцы недвижимостью нацелятся на ту же первоклассную территорию. Если в результате компромиссом окажется окруженный застройкой символический природно-исторический тематический парк, единственным жизнеспособным видом, оставшимся в ДМЗ, станем мы сами.
Но лишь до того момента, пока две Кореи – вместе около 100 миллионов человек на полуострове размером с Юту – не обрушатся под весом населяющей их популяции Homo sapiens. Однако если люди просто для начала исчезнут, даже если ДМЗ может быть слишком незначительной для выживания сибирского тигра, «некоторые, – размышляет Уилсон, – все еще прячутся в пограничных между Северной Кореей и Китаем районах». Его голос теплеет, когда он представляет, как они размножаются и распространяются по всей Азии, в то время как львы движутся в южную Европу.
«Довольно быстро оставшаяся в живых мегафауна распространится по всему континенту, – продолжает он. – Особенно плотоядные. Они быстро расправятся с нашими домашними животными. Через несколько сотен лет от скота практически ничего не останется. Собаки одичают, но долго не протянут: они никогда не были конкурентоспособными. Будет огромная перетряска, которая плохо закончится для видов, в существование которых сильно вмешались люди».
По сути, готов побиться об заклад И.О. Уилсон, все человеческие попытки улучшить природу, такие как старательно выведенные лошади, вернутся к своим истокам. «Если даже лошади и выживут, они превратятся обратно в лошадей Пржевальского – единственный настоящий вид диких лошадей, оставшийся в монгольских степях.
Мир будет выглядеть так, как до прихода людей. Как дикая природа.
«Виды растений, зерновых и животных, созданные человеком, исчезнут за одно-два столетия. Вместе с ними пропадут и многие другие, но птицы и млекопитающие все равно сохранятся. Только станут меньше. Мир будет в основном выглядеть так, как до прихода людей. Как дикая природа».
Глава 14 Крылья без людей
1. Пища
На западном конце корейской ДМЗ на спекшемся из глины островке в устье реки Ханган гнездится одна из самых редких крупных птиц в мире: малая колпица. На всей Земле их осталось всего 1000. Орнитологи Северной Кореи предупреждают коллег через реку, что их голодные товарищи граждане плавают туда собирать яйца колпицы. Запрет Южной Кореи на охоту также не помогает гусям, приземляющимся к северу от ДМЗ. И журавли не пируют рисовыми зернами, рассыпанными комбайнами. Урожай в Северной Корее собирается руками, и люди подбирают даже самые мелкие зернышки. Птицам ничего не остается.
Что останется птицам в мире без людей? Что останется от самих птиц? Из более 10 тысяч сосуществовавших с нами видов, начиная от колибри весом меньше копейки и кончая 230-кшто-граммовыми бескрылыми моа, около 130 исчезло. Это немногим более 1 %, почти обнадеживающая цифра, если бы некоторые потери не были столь сенсационными. Моа были 3 метра высотой и весили в два раза больше африканского страуса. Они за два столетия были перебиты полинезийцами, около 1300 года н. э. колонизировавшими последнюю крупную часть суши, открытую людьми, – Новую Зеландию. Когда через какие-то 350 лет здесь появились европейцы, от моа остались лишь груды крупных птичьих костей и легенды маори.
Что останется птицам в мире без людей?
Среди других перебитых бескрылых птиц – додо, жившие на острове Маврикий в Индийском океане; их забили дубинками и съели за сто лет португальские матросы и голландские поселенцы, додо так и не научились опасаться. Поскольку ареал похожей на пингвина бескрылой гагарки продолжался вдоль северной части Северного полушария, она протянула дольше, но охотники из Скандинавии и Канады все равно сумели ее истребить. Моа-нало – нелетающие утки-переростки, питавшиеся листьями, – давным-давно были перебиты на Гавайях; и за исключением того, кто их перебил, нам мало о них известно.
Но самый ужасный геноцид птиц, произошедший всего сто лет назад, до сих пор сложно осознать в силу его масштаба. Как во время рассказа астрономов обо всей вселенной, из него сложно вынести урок, потому что жертва при жизни в буквальном смысле слова была шире наших горизонтов. Эпитафия американскому странствующему голубю столь богата предсказаниями, что даже короткий взгляд предупреждает – по сути, кричит: все, что мы считаем бесконечным, скорее всего таковым не является.
Задолго о того, как мы додумались до птицефабрик, способных производить куриные грудки миллиардами, чем-то очень похожим занималась для нас природа в форме североамериканского странствующего голубя. По всем оценкам, это была самая распространенная на Земле птица. Их стаи, 500 километров длиной и исчисляемые миллиардами, носились от горизонта к горизонту и в буквальном смысле слова затемняли небеса. Проходили часы, а казалось, что они не пролетали, потому что их становилось все больше и больше. Более крупные, куда более привлекательные, чем плебейские голуби, загаживающие наши дорожки и статуи, они были темно-синими, с розовыми грудками и, по всей видимости, восхитительными на вкус.
Они поедали невероятное количество желудей, буковых орешков и ягод. Одним из методов убийства было сокращение источников их пищи, когда мы расчистили леса восточных равнин США, чтобы посадить нашу пищу. Другим стали дробовики, раскидывающие свинцовые шарики и могущие сразить несколько дюжин птиц одним выстрелом. После 1850 года, когда большая часть лесов в центральной части страны уступила место фермам, охота на странствующего голубя оказалась еще проще, так как миллионы их ночевали вместе на уцелевших деревьях. В Нью-Йорк и Бостон ежедневно прибывали набитые ими грузовые вагоны. А когда наконец стало очевидно, что их бесчисленное поголовье на самом деле сокращается, какое-то сумасшествие заставляло охотников убивать еще быстрее, пока было кого. Считанные единицы остались в клетках зоопарка в Цинциннати, но когда его сотрудники обнаружили, с чем на самом деле имеют дело, было уже поздно. Последний голубь умер на наших глазах в 1914 году.
