– Ну, Соня ведь сама путалась. Давай ей позвоним! Пусть точное название скажет.
– Уже звонил. Абонент недоступен. И домой звонил. Ольга Егоровна сказала, что, наверно, звук выключен.
– Почему?
– Потому что она ее в школу отправила.
– Вот зверюга! В школу?! После таких соревнований! Прямо с дороги!
Зиновий отложил планшет, спросил:
– Слушай, а Соня тебе имени этой президентши не называла?
– Нет. Кажется, нет…
– Как бы узнать?
– Только у нее самой спросить. Хотя… подожди.
Александра схватила с тумбочки телефон, открыла социальную сеть. Объяснила:
– Хочу в ее друзьях посмотреть. Ага. Вот. Людмила Аркадьевна Буйновская. А фирма называется «Аудит-консалт-премиум».
– О’кей. – Он снова уткнулся в планшет.
Саша позвонила в ресторан, попросила принести завтрак. Положила трубку, обернулась к Зиновию:
– Ну что?
– И такой фирмы нет.
Вскочил, подбежал к постели:
– Как эта Буйновская выглядит? Фотография есть?
– Да. Очень представительная мадам. – Александра протянула ему аппарат.
Зиновий долго вглядывался в породистое, немолодое лицо. Хмурился, кусал губы. Саша нервничала все больше и больше, но молчала, не дергала.
Наконец он отбросил телефон и тихо произнес:
– Сашка, по-моему, мы с тобой попали. Очень круто попали.
За четыре месяца до описанных событий
Видеть его – будто всходить на плаху. Людмила Аркадьевна делала это каждый день.
Менялись времена года, декорации и настроение сына. Неизменным оставалось одно: он умирал.
Пока были деньги и силы бороться, они испробовали все. Клиника в Мюнхене, гений-профессор в Израиле, китайцы с иголками, экспериментальные вакцины, стволовые клетки.
Год назад стало ясно: болезнь Виктора непобедима. Медики способны исправлять мелочи, но вернуть его к нормальной жизни не в силах. Можно худо-бедно жить месяц, даже два. А потом неизбежно последует обострение. Каждый раз – все более жесткое.
Матери сдаются последними, и Людмила Аркадьевна продолжала читать литературу, искать врачей, хотя бы вселять в сына надежду.
Но он бороться устал. Махнул на себя рукой. Начал пить. Закурил. Забросил дыхательную гимнастику и прогулки.
Иногда, навещая его, Людмила Аркадьевна заставала в квартире непотребный, с бабами вокзального вида, разгуляй. Но чаще Виктор, над дешевым коньяком, угасал один. И она готова была сердце свое отдать, лишь бы не видеть черную безнадегу в его глазах.
Многие его дружки – а за годы скитаний товарищей по несчастью завелось немало – давно перестали лечиться. И Виктора подбивали: «Чего зря печенку травить? Все равно конец один».
Сын тоже порывался, убеждал мать: он неизлечим, врачи сами признали.
Но она пока стояла на своем.
Всегда могла на Виктора влиять. Заставляла и сейчас глотать таблетки. Если совсем становилось худо, отвозила в больничку.
Когда предложили операцию, уговаривала, чтоб соглашался.
Думала, придется убеждать, спорить, но сын лишь вздохнул:
– Черт с тобой. Может, хоть на операционном столе сдохну.
Все его приятели давно подхватили сопутствующие болезни, под названием «инфекции-оппортунисты», то есть как бы воспользовавшиеся ситуацией, что сложилась в организме.
Виктору повезло меньше всех. Кому-то достался герпес, цитомегаловирус или пневмония. А ему – туберкулез.
В столетии двадцатом, при социализме, во фтизиатрии работали лучшие умы, а на лечение и профилактику выделялись огромные средства.
Нынче же некогда интеллигентная чахотка прочно стала уделом зэков, иммигрантов, бомжей. Редкие обычные пациенты, попадавшие в молох, поначалу пытались искать отдельные палаты, сервис и заботливых докторов. Но быстро понимали тщету своих усилий. Привыкали к блеклым от постоянных дезинфекций казенным пижамам со штемпелями и ужасно удивлялись, если неопытный еще практикант обращался к ним на «вы».
В туберкулезе – Людмила Аркадьевна успела усвоить – все грубо, просто. И похоже на тюрьму. Особенно если болезнь осложнена другой, куда более серьезной инфекцией…
Больницу, где лежал ее сын, возвели больше сотни лет назад. Корпуса темно-красного, изъеденного временем кирпича. Вокруг чахлые (чахоточные?) тополя. Четырехметровый, с пиками, забор. КПП. Вход строго по спискам. Выйти, если вдруг забыл паспорт, еще сложнее.
Но больше всего женщину убивал запах немытых тел и волос, невкусной еды. И еще хлорка: с нею пять раз в день мыли полы, щедро сыпали в туалетах.
После операции сын лежал с закрытыми глазами. Иссиня-бледный, какой-то изломанный. Одна рука комкает простыню, вторая бессильно свисает к полу. Над ключицей трубочка дренажа. Еще одна выглядывает из-под рубашки, тянется на пол, к устрашающему прибору. «Медицинский отсасыватель», – успела прочесть Людмила Аркадьевна на корпусе.
На соседней койке истощенный дядька пялится в потолок. Увидел ее, оживился:
– Мать, курево есть?
Она давно перестала обучать подобных правилам хорошего тона. Молча протянула мужику сигарету. Одну. Если дашь пачку – всю и заберет.
Тот закряхтел, начал подниматься с кровати. Из-под рубахи – тоже трубка, только прицеплена не к устройству, а к обычной двухлитровой банке. Внутри желто-розоватая жижа.
Перехватил ее взгляд, хихикнул:
– Все мое ношу с собой.
Виктор заворочался на постели. Застонал, не открывая глаз. Губы обметаны, небритые щеки ввалились.
А ей вдруг вспомнилось: сын в первом классе, и она отпросилась с работы. Пришла – вместо няни – сама забрать его после четвертого урока. Как он обрадовался! Как бросился ей навстречу! Мчался, самозабвенно, расталкивая других первоклашек. Добежал, обнял, прижался крепко-крепко. Руки пахнут чернилами, волосы золотятся на солнце. Лицо гордое: «Мам, я сегодня две «звездочки» получил!»
Думала, дурочка: пробегут года и уже он ее будет забирать – из уютного особнячка, вывозить на прогулку. Сладко так мечталось: чтоб Виктор в хорошем костюме, на дорогой машине, а она рядом с ним, ухоженная, беззаботная, в западном стиле старушка.
Не получилось.
Скрипнула дверь, потянуло куревом.
Антитабачные законы в туберкулезной больнице не писаны. Пациенты смолят в туалете. Людмила Аркадьевна однажды спросила у медсестры: «Пожарные вас не штрафуют?»
– Да все время, – отмахнулась та, – но что поделаешь? Не на улицу же послеоперационных гонять?
