У Бодлера есть строчки:
Là, tout n’est qu’ordre et beauté,
Luxe, calme et volupté
[107]
.
Именно сочетание роскоши, порядка и красоты делают здесь пышность, можно сказать, категорией эстетической.
Французский триколор, опущенный из-под свода арки, чуть вздрагивает над огнем Могилы Неизвестного Солдата, в сознании – обвал ассоциаций: и воспоминания о первых увиденных когда-то открытках, и роман Ремарка, и десятки фильмов, и собственные свидания с этой громадиной – прекрасной и нелепой, элегантной и претенциозной и все же несказанно прелестной, парижской, вечной, навсегда вонзившейся в память. Будто горельеф Рюда «Марсельеза» на пилоне арки заставил впервые зазвучать этот лучший в мире гимн
[108]
, будто снова «пришел день славы» – «Le jour de gloire est arrivé!».
Я видел арку в первой в жизни экскурсии по Парижу летом 1965 года, выбеленную августовским зноем, видел в вечерних прожекторах, видел ее в туман и дождь, под ледяным февральским солнцем и в зимнем густом, как на картинах Марке, тумане. Я помню ее по страницам Ремарка:
Она раскинулась… в струящейся серой мгле, величественная и бесконечная. Туман сгустился, и улиц, лучами расходившихся во все стороны, не было видно. Видна была только огромная площадь с висящими тут и там тусклыми лунами фонарей и каменным сводом Триумфальной арки, огромной, терявшейся в тумане; она словно подпирала унылое небо и защищала собой бледное сиротливое пламя на Могиле Неизвестного Солдата, похожей на последнюю могилу человечества, затерянную в ночи и одиночестве.
Ощущение прямой, стремительной и открытой перспективы осталось доныне, несмотря на новые постройки, а может быть, отчасти и благодаря им. «С площади Людовика XV открывается восхитительный вид. Начиная от дворца Тюильри вплоть до Нейи взор не встречает на своем пути никаких препятствий» (Мерсье). Когда смотришь на Триумфальную арку от площади Согласия – когда она возникает за Обелиском, когда видно, что она венчает высокий холм, на который, как прибой, накатывается, взлетает мостовая Елисейских Полей, окаймленная деревьями, можно оценить, как безошибочно и надменно поставлена она Шальгреном и как сохранена целостность впечатлений огромного пространства, по которому взгляд пролетает подобно стреле.
Сквозь искристый блеск зелено-черно-золотых фонтанов мерещилась и прежняя площадь. И вот еще одно парижское чудо: эти дворцы действительно шедевры зодчества; фонтаны же с их тяжелой позолотой, и статуи городов по углам площади, и знаменитый Обелиск – все это, в сущности, произведения далеко не строгого вкуса. Но зодчие сумели соединить, казалось бы, несоединимое. И создали воистину «бальную залу», где статуи, колонны, лампионы и фонтаны, как разодетые гости, кружатся в менуэте, создавая волшебный ритм сказочного празднества, где фригийские колпаки санкюлотов тоже мнятся лишь маскарадными костюмами. И подумать только – ведь это площадь, исполненная кровавых и страшных воспоминаний!
Конечно, она была задумана и построена иной.
Площадь Согласия. Морское министерство
В кино есть такое понятие – «двойная экспозиция»: сквозь одно изображение просвечивает другое. Я помню много старых гравюр, картин, фотографий, и порой мне удается разглядеть сквозь зыбкий калейдоскоп нынешней площади ее былую патрицианскую пустынность, ее продуманный и просчитанный простор.
Когда в 1772 году любимый зодчий Марии-Антуанетты Габриель
[109]
начал планировку огромной площади Людовика XV, распахнутой в сторону реки (через нее в этом месте еще даже не построили мост), то была, по сути дела, уже окраина Парижа. Бронзовый Людовик XV на коне работы Бушардона и Пигаля, водруженный посреди площади, словно бы возвращался в Тюильри от Елисейских Полей, оставляя за спиной грандиозное будущее знаменитого проспекта, тогда являвшего собою пригородные рощицы и аллеи. «Для всех возрастов и всех сословий любимым местом сборища являются Елисейские Поля: деревенский характер местности, украшенные террасами дома, кафе, больший простор и меньшая симметричность – все привлекает туда» (Мерсье). Пышную статую дополняли у пьедестала фигуры Добродетелей (Сила, Справедливость, Осмотрительность и Мир), которые помогали королю, как выражались тогдашние льстецы, «властвовать в сердцах». Непочтительные подданные тут же сочинили стишок:
Oh! la belle statue! Oh! le beau piédestal!
Les Vertus sont à pied, le Vice est à cheval
[110]
.
Редкое благородство зданий, ясная ритмика их строгих коринфских и все же отточенных эхом рокайля колоннад, действительно словно изваянных из шероховатого светлого камня, Сена, на которую открывалась площадь, – все это с самого начала словно бы утверждало в Париже вечность.
И опять – одна эпоха видится сквозь другую.
Речь не о том, чтó я знал благодаря усердному изучению истории в пору работы над книгой о Давиде и прочитанной в те годы целой библиотеке (не уверен, написано ли о каком-нибудь периоде больше, чем о Французской революции!), речь скорее о беспощадных вспышках живущих в памяти ассоциаций и, конечно же, об этих балаганах, из которых до самой Конкорд все еще доносилось страшноватое веселье «Карманьолы»:
Ah! ça ira, ça ira, ça ira
Les aristocrat’s à la lanterne!
Ah! ça ira, ça ira, ça ira
Les aristocrat’s on les pendra!
[111]
Спустя пятнадцать лет после ее завершения, в 1790-е, площадь Людовика XV уже называлась площадью Революции (Place de la Révolution). Рядом, там, где теперь проходит улица Риволи со стройными, чопорными аркадами, в бывшем манеже Тюильрийского дворца оборудовали зал для заседаний Конвента; в нем же происходили и суды, пославшие на гильотину многих, в том числе и короля.
