— Для излучателя транслятора необходимы были две
пластины из венерианского минерала «призмалита». Именно из этого камня и именно
такой формы и были серьги моей бывшей сокурсницы Василисы...
— Так это что же теперь на Руси-то делается?! —
встрепенулся Иван. — Богатыри теперь — не богатыри, сапоги — не
скороходы, а Марья моя — не искусница?!
— Точно, — подтвердил Кащей.
— Ох вы бедные, да несчастные — люди
русские!.. — запричитал Иван, — Как живется-то вам нынче
тягостно! — он поднял блестящие от слез глаза на Кащея. — Ведь по
себе чувствую... Глянь на басурманов-то этих — кивнул он на Кубатая со
Смолянином, — им что поле, что не поле — все едино, а у меня,
человека исконно русского, словно лопнуло что внутри...
— Это кто, вы что ли — человек исконно
русский? — поднял брови Кащей. — Иван Иванович, милый, вы ж негр
чистокровный!
— Да я... да за такие слова!... — аж запыхался
Иван от возмущения.
— Вот, извольте сами убедиться — протянул Кащей
Ивану зеркальце.
Тот уставился на отражение. Все — как обычно: кудри
по-русски вьются, нос — по-русски вздернутый... Вот только черное все,
черное!.. И волосы, и кожа!...
— Это сажа, сажа въелася, — слабо крикнул Иван в
оправдание, да тут же и заплакал от неубедительности своих слов.
— Брось кручиниться, Ваня! — попытался упокоить
его добрый Кубатай, — главное, дух у тебя русский. Вон, Пушкин Александр
Сергеевич тоже был негр немножко, а его до сих пор помнят — как великого
русского поэта...
Иван только всхлипнул горестно в ответ. Тогда Кубатай
высказал другой успокоительный довод:
— Известно, что русская нация тем испокон и сильна
была, что все лучшее от других в себя вбирала да впитывала. Вот, к примеру,
писатель французский Дюма на Руси так популярен был, что чуть ли не за своего
почитался, а некие Жуки, музыканты англицкие, любы всякой душе русской были...
И вообще, говорят, каждый второй русский — евреем был, и ничего, стояла
Русь-матушка!..
Но Иван все причитал безутешно:
— Пресвятая Богородица, как же теперь жить-то я буду?..
Да что я? Как вообще-то?!!
Тут, вроде бы, и сказке конец.
Послесловие, из которого любознательный читатель узнает, что веселее быль делать сказкой,
чем сказку - былью, а читатель пытливый - мораль извлечь может
Ан нет. Проплакавшись, Иван-дурак тяжело вздохнул и с
ненавистью посмотрел на свою пухлую черную руку. Негр! Негр! И никуда от этого
не деться. Кончилась Русь-матушка, и кончил ее он, вот этими самыми пухлыми
черными ручками.
Всхлипнув, Иван утер слезу и посмотрел на мудреца. Тот
понимающе кивнул и продолжил успокаивающе:
— Что тебе сказать, негр... Точнее — афрорусич,
или черный русский. По опыту забытых цивилизаций прошлого предположу, что эти
названия для тебя будут менее обидными.
— Менее, — вздохнул Иван-дурак. — А все
равно — тяжко...
— Не кручинься, афрорусич Иван-дурак. Русь ваша все
равно останется, будет тут заповедник фольклорный, как и раньше. Наедут
мудрецы, такие же, как и я.
Кубатай вдруг замолчал. И в голове Ивана мелькнул луч
света... то есть, надежды.
— Кубатай-Кубатай, — вкрадчиво сказал он. —
Как обидно, что Русь для всех мудрецов станет открыта. Так бы ты в памяти
народной остался, былины бы о тебе слагали, богатыри твоим именем клялись... А
теперь? Кто кроме нас тебя вспомнит? Кто песенку споет?
— Я за славой не гонюсь, — сухо ответил
Кубатай. — Былины, подумаешь... Я в пяти рассказах да двух повестях героем
выступаю. Прямо так и написано, черным по белому: «Кубатай — герой.» Обо
мне, может, еще оперу напишут. Роман, может быть...
Манарбит вскинул голову и пристально посмотрел на Кубатая.
Спросил:
— Звал, генерал-сержант?
— Нет.
— Значит почудилось... Эх, конец Руси великой пришел.
Да и я теперь долго не протяну. С моими черными делами да на нынешней чистой
совести...
— Что вы заладили — черные, черные! — завопил
Иван. — Черным по белому, черные дела... Намекаете?
— Пошла этническая напряженность, — опасливо
ежась, сказал Смолянин. — Вначале они негров прищучат, потом...
— Не мешай! — оборвал его мудрец. — Кубатай
думать будет!
И он погрузился в процесс мыслительной деятельности. Вначале
неглубоко, а потом и с головой. Минут пять длилось молчание, потом Кубатай
изрек:
— Не могу ни признать, что разрушение транслятора не
пошло на благо человечеству. Полностью отметаю личные корыстные мотивы в этом
решении. Полностью! Иван, былины обо мне петь будут?
— Будут, будут, — затрепетал Иван.
— Хорошо. Отметаю личные мотивы! Предлагаю восстановить
транслятор!
— А как же задание? — пискнул Смолянин.
— А как же сережки Василисины? — грустно спросил
Иван. — Даром я с Кащеем бился?
— Насчет задания... Мы здесь, Смолянинчик, в отпуске. И
лезть голым энтузиазмом на кладенец, то есть на мумми-бластер, не обязаны. Ты
думаешь, Кейсеролл тебе премию выплатит?
— А как же?
— С каких денег? Если остров Русь в Мадагаскар
превратится, нам живо ассигнования срежут. Только и останется, что со сфинксами
на Венере воевать, да по небу... по космосу, за машинами времени гоняться.
— Восстанавливаем магию! — завопил
Смолянин. — Я задарма работать не привык!
— Хорошо. Теперь о сережках. Думаю, умелые руки
Манарбита и мои дельные советы позволят изготовить точную копию сережек из
подручных материалов — латуни, стекла, олова.
— Это нам раз плюнуть, — оживился Смолянин. —
Если что — золотом подсоблю!
— Отлично, — кивнул мудрец. — Что, решено?
— Решено, — кивнул Манарбит. — Нравится мне
бессмертным быть, мелкие пакости учинять да с богатырями ссориться. Делаем
новые сережки!
— Учти, мы тебя вначале в цепи закуем, а уж потом
транслятор включим, — предупредил Иван. — А то ты и нам пакость
учинишь.
Манарбит подумал, но махнул рукой.
— Ладно. Один фиг, бессмертным стану. Рано или поздно,
кто-нибудь меня сдуру освободит. То-то смеху будет!
И началось делание великое. Кубатай давал советы, Иван бегал
за требуемыми материалами и раздувал огонь в горне, Смолянин перековывал
золотые яйца на серьги, а Манарбит придирчиво оценивал конечный продукт. Это у
него получалось лучше всего. Работали все весело, с охоткой. Между делом
Смолянин похвастался, что им с Кубатаем уже не впервой мир спасать.
Заинтригованный Иван полюбопытствовал:
— Так что, были у вас уже схватки великие?
