А сейчас, как все обстояло сейчас? Поняла она? Знала ли? Видела ли их насквозь?
Анника смотрела наружу сквозь стекло машины. Они ехали по пыльным улочкам с крошечными магазинчиками. Мимо стекольной мастерской, мечети, бойни. Автомобиль покачивался и подпрыгивал. Анника защищала голову руками, когда попадались большие ухабы.
Фрида затормозила на грунтовой площадке в конце дороги, перед чем-то напоминавшим автомобильные ворота с железной решеткой, покрашенной в кенийские национальные цвета: зеленый, черный, желтый и красный. С вывеской сверху. Langata Women’s Maximum Security Prison
[40]
. Солнце не спешило выглядывать из-за туч. Было очень тихо.
Анника быстро огляделась: неужели ей действительно требовалось оставить деньги здесь? Или их опять отправили по ложному пути? Она опустила боковое стекло и выглянула наружу.
Комплекс не производил пугающего впечатления, скорее навевал грусть. Колючая проволока справа, слева пространство, застроенное четырехэтажными домами.
Фрида кивнула в направлении входа для посетителей.
– У меня подруга сидит здесь, – сказала она. – Она имела хорошую работу, стюардессы, и плохой дополнительный приработок, перевозила героин. Ее взяли с половиной килограмма этой дряни. Она получила десять лет из четырнадцати возможных.
Халениус уставился на свой мобильный телефон.
– Ты думаешь, это здесь? – спросила Анника.
Он почесал голову.
Фрида вышла из машины и пошла к будке охраны поздороваться.
– Ты останешься в машине? – поинтересовался Халениус.
Анника кивнула.
Он вылез из машины и закрыл дверь за собой. Молодая женщина с двумя маленькими детьми сидела около невзрачного сооружения с крышей и тремя стенами, построенного из стальных листов. Табличка от руки написанным текстом Vistors’ Waiting Lodge
[41]
сообщала, что они находились там в качестве посетителей. Анника подняла камеру и сняла их. И негритянка, и малыши были одеты в пестрые наряды. Как им удавалось сохранять их такими, словно их только сейчас погладили? Женщина в красных джинсах и белоснежной блузке прошла через площадку, где стояла их машина, и направилась к входу, таща дорожную сумку за собой. Неужели она перебиралась сюда? За какие заслуги в таком случае? Анника проводила ее объективом.
Порыв ветра ворвался в машину, он принес с собой запах резины и кислого молока. Анника опустила камеру и, закрыв глаза, повернула лицо ему навстречу. Где-то мужчина вещал что-то в громкоговоритель. Она не понимала ни слова из его речи и не могла определить, на каком языке он говорил. Мимо проехал автомобиль. Солнце пробилось из-за туч и попало ей в глаза. Сейчас окружающий пейзаж заиграл новыми красками.
Томас жил в том же отеле, где она побывала утром, завтракал в «Ресторане путешественника», флиртовал с англичанкой в баре по соседству, в этом она могла поклясться. Им устроили ознакомительную экскурсию по Найроби на автобусе, он сам рассказал о ней, когда позвонил домой вечером на второй день конференции, но она сильно сомневалась, что он видел Киберу или Langata Women’s Maximum Security Prison. Томас жил в мире, где красное вино на галстуке приравнивалось к катастрофе. На женщин в красных джинсах и белых блузках он смотрел как на массу расходов и проблемы интеграции. В США Анника прежде всего видела несправедливость и отчуждение по классовым и расовым мотивам. Томас же в основном – свободу личности и экономические возможности. Она очень хорошо знала, что никто из них не был прав, и, наверное, даже оба. Томас же не испытывал никаких сомнений. Тот, кто имел на своей стороне силу и свободу и не боялся брать ответственность на себя, всегда выходил победителем из любой ситуации. Если он вернется, останется ли его мировоззрение прежним?
Она открыла глаза. Несколько человек сидели на траве вокруг их автомобиля. Она подняла камеру и запечатлела, как они ждали на солнце, ели принесенный с собой хлеб, качали в объятиях детей. Мужчина и женщина расположились на пеньке немного дальше остальных. На ней был лиловый тюрбан, он держал в руке мобильный телефон. Анника навела объектив на него, увеличила изображение: может, он был одним из них? Как раз сейчас посылал эсэмэс Халениусу с указанием, где надо оставить деньги?
Мужчина с громкоговорителем начал петь.
Фрида резко отодвинула ее боковую дверь.
– Убери камеру, – прошипела она. – Это государственное учреждение, нас арестуют, если увидят, что ты снимаешь.
Халениус открыл машину и поднял свой мобильный телефон, его лицо не предвещало ничего хорошего.
– Это не здесь тоже, – сказал он. – Они посылают нас в Истли.
Ее глаза начали слезиться от сквозняка. Фрида снова задвинула дверь.
Анника подняла стекло машины и заморгала. Ей захотелось плакать.
– Это, конечно, правильно, – сказал Халениус. – Истли называют Маленьким Могадишо. Там живут сомалийцы.
Фрида тронула автомобиль с места.
Женщина с лиловым тюрбаном исчезла.
Мужчина с мобильным телефоном сидел на том же месте. Он не смотрел им вслед, когда они уезжали.
– Три миллиона? Три миллиона?
Щеки председателя правления Хермана Веннергрена стали пунцовыми от возмущения.
– Принимая данное решение, я думал не только о тираже, – сказал Андерс Шюман. – Речь шла о том, чтобы спасти жизнь, выполнить свой человеческий долг.
– Но три миллиона? Из прибыли газеты? Этой истеричной бабенке?
Херман Веннергрен не относился к поклонникам Анники Бенгтзон (имея на то полное право), но, по мнению Шюмана, он, конечно, слегка перегнул палку, назвав ее истеричной.
Впрочем, председатель правления не использовал иной крайне спорный аргумент, не обвинил «Квельспрессен» в спонсировании международного терроризма, и за это Шюман в душе поблагодарил его.
– Она в Найроби как раз сейчас с целью передать выкуп, – сказал он. – А в остальном сумма значительно больше трех миллионов, то есть большую часть денег она достала сама. И я думаю, эти инвестиции могут вернуться нам с лихвой.
Херман Веннергрен пробормотал что-то неразборчиво. Он окинул взглядом закуток Шюмана с обычной для него недовольной миной.
– Вы снова все перестроили здесь? – спросил он, выпрямился на стуле для посетителей и потрогал свой портфель, прислоненный к его ножке, и перекинутое через подлокотник пальто.
Они уже много лет не закладывали в бюджет средства на перепланировку или ремонт редакционного помещения, о чем он, как председатель правления, знал очень хорошо.
– Почему нет? – сказал Андерс Шюман и откинулся на спинку своего нового стула.
