Ну а чего, если с тобой хочет общаться только уродливый гном, значит все, твоей социальной жизни кранты.
– Ой, здóрово, – пропела она. – До скорого!
Толстая сука еще не знает, что в таком настроении со мной лучше не связываться. Проведу ей инвентаризацию холодильника и шкафов, и, если найду что, она у меня узнает, что значит слово «боль».
Мотор «кадиллака» всю дорогу хрипел, и, пока я доехала до Соренсон, настроение совсем испортилось. Я отказываюсь от кофе и прошу сделать зеленый чай из коробки с пакетиками, которую она мне протянула. Она неохотно подчиняется и спрашивает, как прошел день. Я рассказываю про весь бред с телевидением.
– Пресса – это ад. Ни смелости, ни энтузиазма, только и умеют, что обхаживать фашистов-импотентов из Библейского пояса!
– Я их всех ненавижу, – говорит Лина и, внезапно сорвавшись с места, хватает большой кусок черной материи с обеденного стола и начинает занавешивать окна, превращая Флориду в Иллинойс или Миннесоту. – Не хочу, чтобы они совали сюда свои длинные объективы… Я знаю, что постоянно повторяю одно и то же, но я правда чувствую себя очень неловко из-за того, что сняла тогда видео. Это свойственно художникам, нам нужно все снимать и показывать… Но я чувствую себя очень гадко…
– Хватит, – обрываю я, устав от этих ебаных извинений. – Слушай, я правда хочу посмотреть, над чем ты работаешь.
Соренсон морщится как от боли и роняет свою импровизированную занавеску:
– Я не люблю показывать людям… В смысле, я…
– Нахуя тогда звонить мне и приглашать приехать посмотреть, если не хочешь показывать? Что за игры дурацкие?
– Хочу, – она краснеет, – это просто…
– Просто что?
– Я начинаю нервничать!
– Я же не критик какой-то, Лина, – говорю я ей, встаю со стула и ставлю чай на полированный деревянный пол. – Единственная критика, которую ты от меня услышишь, касается твоего образа жизни. У меня нет ни квалификации, ни намерений критиковать твои работы. Так что или показывай, что собиралась, или нехуй больше тратить мое время. Ну так что?
– Хорошо… – вздыхает она и с неохотой ведет меня в сад. – Обещай только ничего не трогать, – говорит она и открывает дверь мастерской.
– А зачем мне что-то трогать, Лина? Это же твое барахло.
– Прости… Наверно, у меня проблемы, мне сложно доверять людям.
– Похоже на то, – соглашаюсь я, и это ее не радует; мы входим, она включает верхний свет, который, помигав, зажигается и освещает помещение.
Соренсон идет к стене и поочередно открывает толстые светонепроницаемые шторы. Помещение заливает солнечный свет, она выключает освещение.
Я ждала увидеть что-то девичье-вычурное, но мастерская скорее мужская. Первое, что меня поразило, – запах: в нос ударило что-то смутно-серное, я тру слезящиеся глаза. В помещении две большие скамейки с разным электроинструментом: пилами, дрелями и еще какой-то хренью, которую я никогда не видела. Штабелями стоят банки с краской и бутылки с химикатами, они, видимо, и производят этот смрад (на который Соренсон, кажется, не обращает внимания). Она заметила, что мне не по себе, и включила мощную вытяжку. Я смотрю на огромный стальной агрегат в виде короба:
– Это что, печь?
– Нет. – Она показывает еще на одну штуковину поменьше в углу. – Вот это печь. А то – инсинератор.
– Ага, – киваю я под впечатлением и перевожу взгляд на огромные литые формы, как будто кости какого-то доисторического животного.
В голову приходит мысль, что у Соренсон есть другая жизнь и что она не совсем та глупая девочка-ромашка, какой кажется. В мастерской стоят большие скульптуры – скелеты из материала, похожего на стекловолокно. На мощных стеллажах расставлены стеклянные банки и пластмассовые контейнеры, заполненные костями животных. Холокост какой-то: лаборатория доктора Менгеле выглядела, наверно, похоже. Маленькие монстры, сделанные из вымытых крысиных и птичьих костей. Да она ебнутая! И тот же человек рассматривает фотографии зверьков на сайте Cute Overload?
– В общем, тут… я как бы работаю… – говорит она сконфуженно.
Еще у нее тут стандартная для Майами живопись: яркие цвета, отражающие свет, но ничего такого, чего не увидишь в галереях. Больше всего мое внимание привлекает высокая конструкция, похожая на чью-то фигуру и накрытая полотном.
– А там что под этим?
– О, это текущий проект. Не хочу показывать на этом этапе.
– Ясно, – отвечаю я и снова смотрю на статуэтки из костей, расставленные по скамейкам и стеллажам.
И Соренсон, оттопырив нижнюю губу, говорит:
– Я отделяю мясо от костей животных и птиц и чищу их. – Когда она начала объяснять, у меня, видимо, проявился ужас на лице. – Я их не убиваю, страданий не причиняю, все эти твари божьи погибли естественной смертью.
– Ага, – говорю я, нагибаясь, чтобы рассмотреть роту маленьких фигурок человекорептилий.
– Шерсть, кожа и ткани сжигаются в инсинераторе. – И она барабанит пальцами по большой железной печи. – Из костей разных животных я составляю свои скелеты, видоизменяю их, например делаю более длинные лапы. Иногда я заново отливаю анатомически правильные, но ненастоящие кости. Но мне больше нравится добывать кости настоящих животных, если удается.
– Вау! А где ты их берешь? Ходишь по зоомагазинам и спрашиваешь, нет ли у вас дохлых крыс? – Я вдруг вспомнила про бедного Чико – собачку Майлза; думаю, его кости великоваты по сравнению с тем, что тут в основном собрано у Лины.
– Нет, конечно. – Она смеется и, расправив плечи, говорит: – Хотя… Вообще да, в некотором роде. Но только не по магазинам; я езжу по городу и собираю дохлых животных. В «Пэррот-Ворлд» их много. Еще по зоопаркам гуляю. Разумеется, я за них плачу.
– Но почему кости животных?
– Это придает композициям аутентичность. Хочется думать, что какая-то часть души этих бедных зверьков переходит в мои фигурки. – И она показывает на своих мутантов мужского и женского пола, стоящих на стеллаже. – Я думаю, – с тоской говорит она, – ты же тоже по сути скульптор, а я твой текущий проект.
От этих ее слов у меня почему-то мурашки пробегают по коже.
– Я рада, что у меня есть проект, хотя бы текущий, – фыркаю я в ответ и снова начинаю злиться на этих трусливых тварей с телевидения.
– Я верю в тебя, Люси, – отвечает Соренсон, будто читая мои мысли, и я от этого растрогалась больше, чем надо. – Парень был реальный псих. Он бы там всех перестрелял.
– Да, перестрелял бы, – киваю я, и мне неприятно, что я уступила ей сильную позицию, отчего я смотрю ей прямо в глаза. – Веришь в меня, говоришь?
– Да, – отвечает она смущенно, – конечно верю. Я же говорю…
– Ты правда в меня веришь?
– Да, – повторяет она и, уже вся распаленная, убирает челку с глаз. – Да, верю!
