– Джерри очень талантливый фотограф…
– Да ну нахуй! Я ни хера, конечно, в этом не разбираюсь, но даже я понимаю, что фотография – это не искусство! Так, хуйня какая-то, игра со светом. В Майами-Бич хороших фотографов как говна от голубей, – говорю я, выковыривая кусочек ореха, застрявший между зубами.
Соренсон заговорщицки улыбается, но ее опять начинают грызть сомнения, отчего она вся съеживается.
– Я знаю, как это все выглядит со стороны… но ты не понимаешь, – хнычет она, шмыгает носом и поднимает салфетку к мокрым глазам. – Джерри не плохой… Это слишком просто, он был сложнее. У нас все было сложнее!
– Конечно было, но теперь-то нету, Лина, – поспешно шепчу я. – Подумай, к чему вы пришли. Он разводит тебя как дурочку и идет, например, ебать какую-нибудь фотомодель на стороне.
Я вижу, что попала в точку, потому что Соренсон делает резкий вдох.
– А ты, ты начинаешь заниматься членовредительством, потому что, Лина, жрать столько сладкого и жирного – это настоящее членовредительство!
С вызовом надув губы, Соренсон закидывает челку назад.
– Ты когда-нибудь была влюблена, Люси?
Да при чем здесь это-то, ёбаный стыд?
– Да, была. И да, иногда это пиздец, иногда это пиздец как плохо кончается, – говорю я и вспоминаю про Джона Паллоту.
У нас была симпатия друг к другу, но и темперамент был слишком горячий у обоих, чтобы уживаться друг с другом ежедневно. Я всегда думала, что когда-нибудь, наверное, мы сможем быть вместе, но это было еще до того, как барракуда откусила ему хуй и таким образом вынесла мозг.
– Ничего не получится, если не любишь себя и вступаешь в отношения ради того только, чтобы кто-то другой подтвердил, что ты существуешь, блядь!
– Джерри дал мне очень много!
– А взял еще больше, готова поспорить. – Я смотрю в ее грустные зеленые глаза. – Лина, очевидно, что его так называемое искусство ничего не стоит и никому нахуй не нужно. Не надо мне тут застенчиво пожимать плечами и рассказывать, что было дальше. Плавали, знаем, миллион раз. Этот мудак Джерри принес тебе одни несчастья, так ведь, Лина?
– Иногда он был очень жестоким, – фыркает она, но пытается сдержать гнев.
– И при этом наверняка тратил твои деньги, – говорю я.
Те две тощие стервы расплачиваются и уходят. Одна из них бросает на Соренсон взгляд, полный неприкрытой ненависти, и замечает, что я это заметила: мы обмениваемся нервными улыбками, как кинозвезды под вспышками, и провожаем друг друга взглядом. Сучка, блядь.
Соренсон сидит злая, молчит, стучит вилкой по столу. Да, если бы этот мудак Джерри зашел бы сейчас сюда, она бы наверняка выдавила ему глаза.
– Он спокойно наблюдал, как ты жрала печенье и толстела, чтобы найти хоть какое-то утешение, а сам бухал, нюхал кокс и транжирил бабки, заработанные тобой.
– Да, так и было! Ненавижу! Гондон! Сука!
Парочка за соседним столом обернулась, Соренсон, моя Лина, осадила их цепким взглядом! Круто, мне уже есть чем гордиться! Быстро растет!
Но градус нужно поддерживать. Я наклоняюсь к ее раскрасневшемуся лицу:
– А пока ты толстела, он развлекался с молоденькой, худенькой телочкой. Ты искала утешение в коробке с пончиками, а что еще оставалось. Ну что – бинго? Или дальше будем дубасить молотком твою свинью-копилку?
– Да. – Она смотрит на меня мрачно. – И как ты все это понимаешь?
Я делаю глубокий вдох. Секунду я чувствую, что сейчас скажу, чего говорить не следует. Типа таких мудаков, как Джерри, я повидала много, и все одинаковые, только имена подставляй. Но нет: она все-таки клиент.
– Через меня проходит много клиентов, и история типичная. Слишком много вложено в якобы идеального мужика, в якобы идеальных детей или успешную карьеру, но недостаточно вложено в СЕ-БЯ. – И я тычу в нее пальцем. – Большая любовь пришла и ушла, а вместе с ней и самоуважение. В итоге этот гондон сделал тебя никчемной диванной картофелиной, которая от депрессии не может ни рисовать, ни лепить, ни еще как-то использовать Богом данный талант. Именно он придумал переехать в Майами за твой счет, я опять готова поспорить; он повыёбывался тут немного, потом свалил, так?
Соренсон медленно кивает, мол, да.
– Он в Нью-Йорке. В Бруклине, кажется. Живет с какой-то богатой… какой-то состоятельной женщиной, у которой своя галерея. – И Соренсон пытается сохранить ровное дыхание.
Я хватаю ее за руку и сильно сжимаю:
– Лина, ты молодец.
Глаза ее увлажнились, она схватилась за край стола:
– В смысле? Я же клоун, полная дура!
– Да, но найди мне хоть одного человека на земле, кто бы сказал, что никогда не вел себя как дурак. Если найдешь, значит он врет или просто клинический дебил. Ты хотя бы докопалась до корня своих несчастий. Ты готова реально смотреть на проблемы, которые часто легче задавить, держать под спудом, – говорю я; итальянец-качок приносит счет. – Под слоем жира.
– Арт-мир может быть очень жесток, особенно когда перестаешь что-то делать, – жалуется она. – Я думала, у меня там есть друзья. Видимо, ошибалась. Джерри всегда был очень компанейский, а я одиночка.
– Нет. Он построил тебе психологическую тюрьму, посадил тебя в нее, а ключ отдал тебе. И сказал, мол, «садись в тюрьму», и ты села, потому что он и другие мудаки в твоей жизни подорвали твою самооценку до такой степени, что ты уже решила, что получаешь по заслугам. Сколько раз такое наблюдала.
Соренсон тихонько пыхтит, обдумывает.
– Слушай, я хочу с тобой один эксперимент провести. Может, ты слышала про Утренние страницы? Про Джулию Камерон?
– Да… – Соренсон говорит с опаской, – у меня подруга есть Ким, она говорила, что надо попробовать. Я пробовала, но не знаю, по-моему, это не для меня…
– Может, имеет смысл еще раз попробовать, – говорю я.
Она смотрит на меня озадаченно, мы рассчитываемся и идем на пляж, чтобы прогуляться по песочку, я настояла. Говорим про концепцию этих самых Утренних страниц, что они как раз для художников и творческих людей.
– Да, Ким говорила… Попробую еще раз, постараюсь не бросать.
– Отлично, – киваю я, но притащила я ее сюда не для этого, а чтобы показать, как надо выглядеть на Майами-Бич, как она должна выглядеть.
Я смотрю оценивающе на симпатичных молодых парней явно из золотой молодежи: у всех холеные, загорелые тела, они перебрасываются летающей тарелкой, пытаясь произвести впечатление на глупо и льстиво хихикающих девушек, развалившихся на шезлонгах. Дальше часть пляжа оккупировали усовершенствованные хирургическим путем бразильские телочки как из сказки: играют в волейбол. Лина продолжает болтать; бедная, смотрит вперед и как в пустоту. Мы идем в южном направлении, вокруг блестят на солнце силиконовые бюсты; на них одновременно с нами пялятся какие-то засранцы, самые беспардонные еще и фоткают.
