Руки на руле потеют, я еду через мост Макартура. Как там Соренсон справилась? На душе тревожно и волнительно одновременно. Я паркуюсь и достаю провизию. У меня еще с собой детский бассейн, его нужно будет только надуть. Дом по-прежнему пугающе пуст. Неужели здесь и правда больше никто не живет, кроме нашей миннесотской принцессы в пентхаусе? Я поднимаюсь на лифте, тихонько открываю входную дверь и крадусь на цыпочках по коридору. Из гостиной никаких звуков. Очень хочется сразу заглянуть к ней, но я подавляю соблазн и иду на кухню. Телефон лежит на кухонном столе, там же, где я его вчера оставила. Звонков не было, есть шесть мейлов – либо спам, либо рассылка с лузерских сайтов, на которые она подписана.
Включаю чайник и начинаю надувать бассейн. Он расправляется, и внутри становится виден мультяшный медведь с вульгарной улыбкой, как у маньяка-насильника; напомнил Винтера. Медведь стоит на пляже с совком и ведерком в лапах. Из гостиной вдруг послышалась возня, потом грохот.
– Кто здесь? Люси! Это ты там? Ты должна меня отпустить! Я почти не спала! Это все уже чересчур! Не надо так больше, я все поняла! ОТПУСТИ МЕНЯ!
– Доброе утро, – улыбаясь, вхожу в комнату поздороваться и ставлю бассейн рядом с матрасом, на котором она, скрестив ноги, сидит в одеяле, накинутом на плечи. Замечаю, что трусы и спортивный лифчик на ней те же, что были вчера. – Утренние страницы написала? – Я смотрю на пустой блокнот. – Естественно, нет. Так себе начало, да?
– ОТПУСТИ МЕНЯ! – вдруг завопила она и, уставившись в пол, начала неловко дубасить по нему пухлым кулаком. – ПОМОГИТЕ! ПОМОГИТЕ!
Я не мешаю, просто смотрю, как начинает краснеть и пульсировать ее перекошенное лицо. Прооравшись, она срывается на плач, бьется в истерике, по пылающим щекам текут слезы.
– Можешь орать сколько влезет. Во всем доме никто не живет, – сообщаю я, складываю руки рупором и кричу, передразнивая: – МЕНЯ ЗОВУТ ЛИНА, И Я МНОГО ЖРУ!
Соренсон поднимает склоненную голову, лицо все в слезах.
– За что мне это все? – шепчет она в пустоту. – Я ничего не сделала!
– Хватит себя жалеть, на меня это не действует.
– Но что я такого сделала? Что я тебе такого сде-лала-а-а…
– Я не понимаю язык свиней и виктимных дур. Тебе тоже пора прекратить на нем разговаривать, – говорю я, а она смотрит на меня, как ребенок, к которому пристал маньяк. Я глубоко вздыхаю. – Отнесись к этому как к новой возможности. Вот. – Протягиваю ей новую схему питания.
Она берет ее жирной лапой и кладет на пол перед собой.
– Я сейчас тебе сделаю на завтрак хлопья с черникой, льняными семечками и медом. Триста калорий и полный комплекс углеводов и антиоксидантов. Запьешь все зеленым чаем.
Я беру ведро с мочой – кала в другом ведре нет, выливаю в унитаз и наполняю заново. Потом готовлю завтрак. Накладываю в пластиковую тарелку, кладу ложку, тоже пластиковую. Наливаю теплый чай в стаканчик из пенопласта, чтобы Соренсон, не дай бог, не смогла им меня обжечь или поранить – мало ли, вдруг отважится, – и несу все в гостиную.
– Это какое-то безумие… и унижение…
– Ты лишаешь себя завтрака, – говорю я и отвожу в сторону тарелку с едой.
– Окей! Окей!
Я подношу еду так, чтобы она могла дотянуться, она хватает и начинает жадно загребать ложкой.
– Спокойно. Чем медленнее ешь, тем дольше будешь сытой. Смакуй. Жуй, а не просто набивай желудок.
Но Соренсон не слушает и быстро опустошает тарелку.
– Я не наелась, – ноет она.
– Пей воду, – говорю я и сую ей в лицо литровую бутыль Volvic. – Так, а теперь на беговую дорожку. Двести пятьдесят калорий надо согнать.
– Не пойду я ни на какую дорожку! Я почти не спала! Ты охуела вконец!
– Тогда заработаешь себе диабет второго типа! Знаешь, что бывает с диабетиками второго типа?
В глазах у нее вспыхивает страх.
– Если ты рассчитываешь, что я передумаю, значит ты до сих пор не вкупилась, как я вообще работаю. Чем быстрее начнешь сбрасывать вес, тем быстрее выйдешь отсюда. Давай!
Она встает с недовольным видом, тащится к тренажеру, грохоча цепью, и тяжело залезает на него. Цепь повисает рядом.
– Ужасно неудобно с этой цепью, – она поднимает руку, – очень тяжелая…
– Что я могу тебе сказать? Приноровись как-нибудь. Придумай решение! На «Тотал-джиме» придется отклоняться чуть влево для равновесия.
Соренсон смотрит как девочка-подросток вся на гормонах, которую попросили прибраться у себя в комнате. Но все-таки включает дорожку на 5 км/ч, потом разгоняется до нормальных 10 км/ч.
– Руки с тренажера убери! Держаться руками запрещено! Двигай руками активнее во время бега!
Она подчиняется: все она может прекрасно делать без криков, зачем тогда эти сцены? Я ухожу на кухню сделать ей салат из тофу со шпинатом на обед. Вернувшись, сажаю ее на «Тотал-джим», чтобы показать ей, как на нем заниматься. Мне больше нравится на нем делать упражнения со свободными отягощениями в равновесии и для укрепления корпуса, но кто знает, что там у нее на уме, может, Соренсон не зассыт и бросит в меня гантелью или окно разобьет, чтобы позвать на помощь. Мы начинаем комплекс, но я его периодически прерываю, чтобы она вставала с тренажера и делала разножки, прыжки на месте, прыжки вперед, бурпи и упражнения на брюшной пресс, по нескольку подходов. Она снова ноет из-за цепи, но тем не менее как-то справляется.
Когда мы закончили, она тихо села на мат, обхватила руками колени и уставилась в пустоту, тяжело дыша. Я наполняю лягушатник теплой водой, до сих пор в легком ахуе от этого жеманного хищника, который лыбится на меня со дна. Как в таком можно купаться вообще. Удивительно, что он еще и для детей предназначен. Ладно, плавать там все равно не мне. Я оставляю Соренсон легкий обед.
– Это все, до полшестого больше еды не будет. В полшестого я приду делать ужин. Хочешь, ешь все сейчас, но тогда будешь долго ждать.
Она поднимает на меня затравленный взгляд:
– Так нельзя…
– Не слышу. – Я качаю головой. – Я не слышу этих лузерских слов. – Я злобно смотрю ей в глаза, приставив ладонь к уху. – Не употребляй их при мне. Я могу. Я сделаю. Я буду. А теперь я ушла, – сообщаю я ей и иду к выходу, на ходу крикнув: – РАБОТАЙ!
– ПОДОЖДИ-И-И-И!!!
– И вымойся! – Я показываю на бассейн и выбегаю поскорее из этой берлоги.
Еду через мост Макартура из светского Майами назад, в реальный мир моего СоБи. Саут-Бич – настоящее чудо, по-своему столь же уникальное и удивительное как, например, Французский квартал в Новом Орлеане.
Хорошо, что, за исключением нескольких классных, но снесенных по недомыслию зданий, квартал ар-деко в основном уцелел. Заезжаю в многоярусный паркинг: иногда, впрочем, я готова признать, что Линкольн-роуд все-таки недотягивает до Родео-драйв, на которую ей так хотелось бы походить, а Оушен часто больше похож на Канкун во время весенних каникул, чем на Французскую Ривьеру.
