Сейчас время, когда сюда валом валят юные любители телок и дешевого пива без гроша в кармане. Вот как раз сидят двое таких, прямо на солнце, выставили перед собой перевернутую шляпу и табличку: МЫ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ, ПОДАЙТЕ НА ПИВО И СТРИПТИЗ, но, на взгляд, они какие-то слишком холеные, с шустрыми, наглыми глазами, как у Винса Вона
[45]
, и на нищих не тянут.
Я резко сворачиваю на Вашингтон-авеню – реальную главную улицу МБ, здесь тебе и клубы, и спортбары, и фастфуд. В зимние месяцы ее заполняют бродяги, которые прибывают в город на «Грейхаундах» и «Трейлвэйсах», спасаясь от северных холодов. Они рассаживаются у банкоматов и аптек «Уолгринс» и «Си-Ви-Эс» – буквально у каждой – и сшибают у прохожих себе на жизнь.
Перед «Старбаксом» на углу Вашингтон и 12-й улицы я думаю, не зайти ли выпить зеленого чая, но вдруг вся холодею: из двери вываливается осоловелый упырь с обвисшим ртом, в потной гавайке и встает как вкопанный прямо передо мной. Винтер.
– Есть закурить?
Я инстинктивно отвожу взгляд.
– Эй! Я с тобой разговариваю. Закурить, говорю, есть?
Надо бы уложить мудака на асфальт, но я просто отворачиваюсь и захожу в «Старбакс». И опять, гад, не узнал человека, спасшего его поганую жизнь! Зачем было лезть, пусть бы этот пидорок-терпила Маккендлес всадил ему пулю в больную голову, ничего бы не было.
Меня всю трясет от ярости, и я вдруг осознаю, что куда-то слегка отлетела в своих мыслях, как бывает при высокой температуре. Заказываю зеленый чай, едва заметив знакомый уже взгляд баристы: они всегда смотрят на тебя как на предателя, когда ты берешь чай, а не их эту отраву под названием кофе. Сажусь у окна и смотрю через стекло, как Винтер пристает к людям. Какая же все-таки невероятная мразь. Двое туристов останавливаются, один из них с серьезным видом – студент, наверно, – протягивает Винтеру пятидолларовую, кажется, банкноту. Тот с холодной усмешкой сует ее в карман и уходит. Внезапно чувствую жгучую боль: ошпарила руку чаем, сдавив стакан. Я оставляю чайную лужу на приоконном столе, выхожу на улицу и иду за Винтером. Руку ужасно щиплет на жаре.
Винтер переходит дорогу и идет по 12-й улице в сторону залива.
Сзади у него на шортах пятно, как будто он на что-то сел, но в остальном он особо и не выглядит как бродяга, живущий на улице.
Движется целеустремленно, слегка скособочившись. Сворачивает направо на Элтон, я за ним. Он отпускает какую-то сальность идущей навстречу девушке, та, не обращая внимания, широким шагом пролетает мимо. Винтер движется по Элтон, заходит в винный магаз. Вскоре выходит обратно с литром какой-то бурды и идет дальше в сторону Линкольн. Я смотрю на часы. Надо уже быть в «Бодискалпте».
Опоздала минут на пять, Мардж Фальконетти уже пришла, ждет беспомощно, чтобы ей сказали, что делать. Взяла бы уже и начала разминаться, дура, блядь! Я велю начинать комплекс, она нормально все выполняет и, кстати, оказывается, сбросила уже пару кило.
– Мы снова движемся в правильном направлении, – объявляю я.
Одна эта фраза – как кусок мяса для голодной собаки.
– Мне тоже так кажется, чувствую себя превосходно…
– Но это также значит, что нужно работать еще больше.
Она сразу изменилась в лице, потому что знает, что будет дальше. Я гляжу на коренастое тулово – ее как специально вырастили, чтобы делала приседания.
– Давайте десять приседаний, потом десять бурпи, – довольно говорю я.
Она их терпеть не может, естественно.
– Зачем это все повторять постоянно?
Я жестко шлепаю ее по жирному бедру, оно выглядит как колбасный фарш в этом нелепом растянутом черном спандексе.
– Это квадрицепсы. Самые крупные мышцы тела. Мы их наращиваем, а они сжигают жир на полную катушку. С их помощью, – я щупаю ей бедро, – мы сжигаем жир здесь, – хватаю за складку на пузе.
Мардж печально глядит на меня, но тем не менее полный час неуклюже пыхтит – делает все как надо. Избалованная ужасно.
После тренировки Мардж, покачиваясь, тащится омывать свою потную тушу в душ, я перемещаюсь в наш фреш-бар, где вместе с Моной мы пьем протеиновый коктейль с ягодами асаи. Выглядит она как-то отстраненно, на подмороженном лице тягостное выражение.
– Выглядишь не ахти, – с каким-то даже удовольствием говорю я. – После вчерашнего?
– Гос-с-поди.
Мона с помощью лицевых мышц пытается изобразить какую-нибудь эмоцию, но невозможно впрыскивать столько токсинов и ждать, что лицо будет подвижным.
– Чего не сделаешь ради любви
[46]
, – улыбаюсь я.
Пришла София, моя маленькая старенькая вдовушка с больными коленями.
Я аккуратно прощупываю ее возможности для кардиотренировок на маломощном орбитреке. Мне нравится слушать ее рассказы про покойного мужа. Не знаю, то ли мужчины и правда в те времена были лучше, то ли мне попадаются одни мудаки.
– Вы, видимо, очень его любили, – замечаю я; она рассказывает очередную историю, медленно перемалывая калории.
– И сейчас люблю. И буду любить. Я знаю, что его больше нет, но я никогда его не разлюблю.
– Повезло вам, в смысле, что у вас была такая любовь… – я отвожу взгляд на тренажер, – и пять… четыре… три… два… один.
– Это точно, – говорит она, переводя дыхание, и, опершись на мою руку, слезает с орбитрека.
– Только не заменяйте ее сладким и вредной пищей. Ваш муж наверняка хотел бы, чтобы вы всегда были в идеальной форме.
– Я знаю… – она заплакала, – мне ужасно его не хватает…
Я обнимаю ее. От нее пахнет тальком и старомодным парфюмом.
– Мы сбросим вам лишний вес и снизим нагрузку на больные колени. Вы сможете чаще выходить из дому. Эли бы одобрил, да?
– Да, конечно. – Она поднимает на меня взгляд, в глазах пелена страха. – Вы такая хорошая, добрая девушка.
– Люди должны помогать друг другу, – тихонько шепчу я, поглаживая ее по руке и как бы отпуская, – так всегда было.
Я снова иду по Линкольн, сажусь в машину и медленно, в плотном движении еду через мост в центр.
У Соренсон, считай, целая башня, хоть и не из слоновой кости. Я привезла ей обед с салатом из копченой курицы из «Хоул-Пейчек».
Вместе с овощами и бататом в Lifemap получается примерно 425 калорий; благодарности за свой труд, впрочем, ждать не приходится.
– Мне плохо, Люси, выпусти меня отсюда, правда!
– Если позанимаешься полчаса, то есть тридцать минут, полторы тысячи калорий на сегодня будет сожжено.
