А вот и она: выходит из спальни, где она, видимо, спала этой ночью. Думает, я не слышала, как она туда пробралась втихаря, словно крыса. Думает, что узник тут один и это точно не она.
В этом безумном водовороте отношений мы очень хорошо узнали друг друга. У нас даже менструация теперь начинается синхронно, и мне не приходится больше спрашивать, так же ли ее мучает отечность, менструальные спазмы или жжение от ИМП. Тон и телодвижения стали настолько узнаваемыми, что смысл их угадывается безошибочно. Я не знаю, на что способна она и, раз уж на то пошло, на что способна я сама. Одна из нас якобы обладает властью (но сколько этой власти в данных обстоятельствах может на самом деле иметь другая?), хотя пока мы нормально ладим друг с другом. И я бросаю ей вызов:
– О, так ты опять здесь ночевала.
Люси делает паузу, будто собирается соврать, но вместо этого начинает жалко оправдываться, что приехала поздно, потому что хотела приготовить мне завтрак пораньше. И все из-за того, что была весь день занята.
– Прости, но сочувствия не жди! – рявкаю я в ответ.
Она вроде хочет что-то сказать, но в итоге решает промолчать. Ведет себя сдержанно; я чувствую, что она все больше замыкается в себе, и если мы не обсуждаем мой вес и все, что с ним связано, то говорим только о сиамских близняшках Уилкс из Арканзаса. Но сейчас мне лучше не устраивать конфронтацию, тем более что она ушла на кухню заниматься своими делами, а потом вернулась с яичницей из белков, копченым лососем и цельнозерновыми тостами, как я люблю.
– Я правда благодарна тебе за все, что ты мне тут устроила, – говорю я, прожевав очередную порцию еды и приступая к следующей; она удостаивает меня благосклонной улыбкой, сидя на стуле и доедая с тарелки, которая балансирует у нее на коленях; вокруг глаз синяки, взгляд усталый. – Теперь ты бы не смогла меня отсюда выгнать, даже если б захотела. Ты спасла мне жизнь… Спасаешь, точнее.
– Я рада, что ты это поняла. – Она кладет вилку на тарелку и откидывает волосы назад. – Ты делаешь успехи и выглядеть стала намного лучше. Шестнадцать кило – хороший результат. – Она, чавкая, жует кусок тоста.
– Да, но теперь я чувствую, что пришла пора самой за себя отвечать, – говорю я ей и вижу, как она поднимает брови. – Мне нужен баланс. Если бы ты отдала мне телефон, я бы могла фиксировать упражнения, потребляемую еду и вес на Lifemap…
Люси ухмыляется:
– Не смеши меня и себя.
– Я хочу выйти отсюда. Мне нужно работать.
И я снова вижу колющий взгляд, который всегда вспыхивает, когда Люси приходится отвечать на разумные аргументы; она качает головой и ставит тарелку на пол:
– Ты еще не готова.
Внутри все обрывается. Я стараюсь сохранять хладнокровие.
– Люси, что дает тебе право оставлять за собой последнее слово?
– Я это право заработала, блядь. – Она вскакивает на ноги и делает шаг ко мне. Встав надо мной, поднимает свой топ и показывает рельефный пресс. На секунду мне кажется, что, зацепившись за эти кубики, я смогу подняться, как по лестнице, и выбраться отсюда на свободу. – Вот что дает мне право! Давай доедай! – гавкает она.
Слыша девчачий визг в собственном голосе, я жалко протестую:
– Принеси мне хоть книжки какие-нибудь!
Но она эффектно разворачивается на пятках и уходит, оставив меня один на один с едой и собственными мыслями.
Мне очень хотелось свалить из Поттерс-Прери. Городок был как тюрьма, хоть и без стен. Широкие улицы, большие приусадебные участки, окруженные соснами и елями, бездонное серое небо. Обитатели города охотно рассказывали, сколько и чего купили в магазинах и как усердно молились, распространяя тупость, передавая ее из поколения в поколение как эстафетную палочку. Тупость – самый ходовой товар американского среднего класса.
До городов-близнецов Миннеаполиса и Сент-Пола от нас полтора часа езды. Принс родом из Миннеаполиса, в Поттерс-Прери знаменитостей не было. Я хотела уехать куда-нибудь, где можно было смотреть на мир иначе, где можно было бы стать той женщиной, которой я так отчаянно хотела стать.
В центре Миннеаполиса – в Чейз-банке, недалеко от папиного магазина, – пылилась заначка бабушки Ольсен на 65 000 долларов: предназначенная для избалованной, наглой внучки доля от грузовой фирмы деда Ольсена, этого сиплого старика с костлявыми руками, которого я едва знала и к которому не испытывала ровно никакой привязанности. Но именно благодаря тому, что он когда-то, в другую эпоху и в другом мире, купил грузовик, ездил на нем по всему Среднему Западу, потом купил еще один, нанял кого-то шоферить и так далее, его внучка – маленькая, ленивая, толстая девочка из пригорода, которой даже минимальные домашние хлопоты давались с трудом, – сможет заниматься живописью и скульптурой. Все время, что я торчу здесь, я думаю о нем – об этом немногословном, бережливом человеке. Мог ли он представить себе, когда стоически наматывал километры, что старается ради искусства.
Для мамы с папой это вообще была бы анафема, так что пришлось пойти на хитрость. Я поискала в интернете разные варианты, куда можно поступить на экономику и бизнес, и выбрала колледж имени Драйхауза при Университете Де-Поля. Плюс был в том, что он был расположен в центре Чикаго, рядом с Институтом искусств. Родителям я сказала, что планирую поступать туда.
– А почему в Чикаго, а не в Близнецах
[58]
, ангелочек мой? Региональный колледж ведь всяко дешевле? – спросила мама. Она часто называла меня «ангелочком», потому что ангелочки все маленькие и толстые.
Я сказала родакам, что в Де-Поле из всех университетов на Среднем Западе один из лучших показателей по трудоустройству выпускников. Папа рукоплескал моим отважным планам и благословил:
– Все-таки голова на плечах у нее есть.
– Но я же буду сильно скучать по тебе. – Мать заплакала.
В общем, я собралась уезжать, но, конечно, ни о каком бизнес-колледже речи не шло. Я решила поступать в Институт искусств. До Чикаго я доехала на автобусе и заселилась в дешевый мини-отель в Аптауне
[59]
. Было страшно: казалось, что в отеле и на близлежащих улицах мне попадались лишь не вполне нормальные или просто откровенные психи. Свою дверь я все время держала на замке. К счастью, я быстро нашла на «Крейгслисте»
[60]
комнату на цокольном этаже рядом с Вестерн-авеню. Я устроилась работать в местный видеопрокат и стала жить на кофе и сигаретах. Быстро похудела до 54 кг: сбрасывала вес со скоростью больного в терминальной стадии.
Чтобы ходить по барам, я была слишком юной, а обзавестись фальшивой айдишкой
[61]
не хватало смелости, так что моя социальная жизнь ограничивалась посиделками с коллегами по работе за чашкой кофе. Я стала проводить время с парнем по имени Майки, который работал в видеопрокате на полставки. Он был на два года старше и учился в Коламбиа-колледже на литературном отделении. Весь в какой-то сыпи, с кадыком, выпиравшим, как поросенок во чреве змеи, Майки чем-то отдаленно напоминал Барри, хотя внешне совсем не был на него похож. Искренний, милый парень, может, немного самовлюбленный, но в целом безобидный. (Позднее я пойму, что это, видимо, самое оскорбительное, что можно сказать о человеке.) Мы много обсуждали кино и пересмотрели кучу фильмов в «Джин-Сискеле»
[62]
и «Фейсетсах»
[63]
. Он так хотел почитать мне свою писанину, которая, на мой взгляд, была довольно наивной, а потом мы начали вдруг целоваться, и вскоре он с горем пополам избавил меня от девственности – будто снял с меня какое-то старое, тяжелое пальто.
