Октябрьским днем, когда мы вышли из порта, мне волей-неволей подумалось, что дом еще ох как неблизко, а от слов нашего лоцмана, коротышки-скандинава, который с ухмылкой сообщил о гибели вышедшего шестью часами раньше парохода из Гримсби (немцы его без предупреждения потопили), стало и вовсе не до шуток. Нацистские власти, сказал он, объявляют по радио, что Северное море можно с полным основанием называть Германским океаном, и британский флот бессилен что-либо изменить. Лоцману было хоть бы что: он-то поворачивал восвояси! Он весело со всеми распрощался, перелез через борт, и скоро его шлюпка превратилась в черное пятно у нас за кормой, на входе в бухту; мы же устремились в открытое море – домой.
Было около трех часов дня. Глядя на море, серое и гладкое, как полотно, я, помнится, подумал, что в таких условиях сложно не заметить перископ и мы, по крайней мере, будем предупреждены об опасности – если, конечно, барометр не упадет и не задует ветер. Ну да воображать себе несчастья, которые, быть может, тебя не настигнут, – не полезное для нервов занятие. По этой самой причине я сразу оборвал первого механика, затеявшего разговор о том, как опасны субмарины и какого черта Адмиралтейство сидит сложа руки.
– Твое дело – заботиться о том, чтобы старик «Вороново крыло» на всех парах летел туда, где «дом и красота»
[24]
, так ведь? – сказал я. – А когда Уинстону Черчиллю понадобится твой совет, он за тобой пошлет, не сомневайся.
Механик не нашелся что ответить, и я, закурив трубку, отправился на мостик сменить капитана.
Наверное, я не особенно внимателен к ближним: мне тогда не бросилось в глаза, что с капитаном что-то неладно. Он никогда не отличался словоохотливостью. Тот факт, что он сразу удалился к себе в каюту, ничего не значил. Я помнил одно: в случае чего он рядом.
В сумерках резко похолодало, потом заморосил дождь. Мы все дальше уходили в открытое море, судно стало легонько покачивать с боку на бок. Небо было затянуто тучами, сквозь которые не проглядывала ни одна звезда. Осенние ночи в северных водах всегда темные, но эта была совсем беспросветная. В таком мраке непросто заметить перископ, подумал я; пожалуй, на предупреждение рассчитывать не стоит – взрыв застигнет нас врасплох. На днях кто-то говорил, что нынче подлодки вооружены новыми торпедами, с усиленным зарядом, вот почему атакованные суда так быстро тонут.
Если торпеда угодит в середину корпуса, «Вороново крыло» пойдет ко дну через три-четыре минуты; скорее всего мы даже не успеем заметить, откуда пришла гибель. Субмарина растает во мраке, уцелевших подбирать не станут. Даже если бы захотели – поди их разгляди в такой темноте. Я перевел глаза на рулевого, низкорослого валлийца из Кардиффа. У него была манера поминутно щелкать искусственной челюстью. Стоя бок о бок на мостике, мы с ним имели равные перспективы… И тут, случайно обернувшись, я увидел капитана в дверях каюты. Красный, задыхающийся, он бессильно опирался о косяк.
– Что с вами, сэр? – спросил я.
– Адская боль в боку, – с трудом проговорил он. – Началось вчера, я думал, перенапрягся. А сейчас не разогнуться. Аспирина нет?
Какой там, к дьяволу, аспирин, подумал я. Острый аппендицит – голову дам на отсечение. Видел я однажды человека с таким приступом: его срочно отвезли в госпиталь и прооперировали, не прошло и пары часов. Вырезали аппендикс размером с добрый кулак.
– Градусник есть?
– Да, – ответил он. – Но на черта он нужен. Температура нормальная. Говорю же, перенапрягся. Мне бы аспирина.
Я измерил ему температуру. Градусник показал сто четыре
[25]
. По лбу у капитана катился пот. Я потрогал его живот – твердый, как кирпичная кладка. Помог бедняге дойти до койки и накрыл его одеялами. Дал полстакана неразбавленного бренди. При аппендиците это лекарство сомнительное, но что оставалось делать, когда до ближайшего хирурга сотни миль, кругом только воды Северного моря и к тому же идет война?
Бренди помогло немного притупить боль, в тот момент важнее ничего не было. Чем бы эта история ни кончилась для капитана, для меня она означала одно: командование «Вороновым крылом» отныне на мне. Я, Уильям Блант, обязан провести судно по кишащим субмаринами водам и благополучно вернуться в родной порт.
Холод пронизывал до костей. Руки и ноги у меня давно занемели, и я ощущал только глухую боль в тех местах, где должны находиться конечности. Но странное дело: боль была словно бы не моя, а чья угодно, хотя бы и недужного капитана, который беспомощно стонал в своей каюте, где я оставил его почти двое суток назад. Мне нечем было ему помочь. За ним присматривал стюард – отпаивал его бренди и аспирином; помню, как я ничуть не ободрился, а только удивился, узнав, что капитан не умер.
– Тебе надо поспать. Так нельзя. Почему ты не ляжешь?
Спать. В том-то вся и штука. А что же я делал в ту самую минуту, как не балансировал, стоя, на грани забытья? И только голос в левом ухе заставил меня очнуться, меж тем как в моих руках была судьба корабля! Картер, второй помощник, был явно встревожен.
– А если ты свалишься с ног? – говорил он. – Что мне тогда делать? Обо мне ты подумал?
Послав его к черту, я несколько раз топнул по мостику, чтобы вернуть ногам чувствительность и скрыть от Картера тот факт, что сон едва меня не одолел.
– Оттого я и стою сорок восемь часов на мостике, что думаю о тебе. И о том, как лихо ты в прошлый раз в Халле плюхнул в воду кормовой буксирный трос, когда у борта стоял второй буксир. Так что заткнись и принеси мне лучше чашку чая и сэндвич.
Похоже, от моих слов у Картера отлегло от сердца: ухмыльнувшись, он пулей слетел вниз по трапу. Я остался на мостике – вновь и вновь окидывать взглядом аспидно-серую морскую гладь, в стотысячный раз убеждаясь, что она пуста. На западе висело скопление низких облаков – дождь ли, дымка ли, было не разглядеть, однако при полном безветрии и недвижном барометре они потихоньку густели и в воздухе определенно запахло туманом. Я залпом выпил чай, наскоро сжевал сэндвич, сунул руку в карман за трубкой и спичками – и тут случилось то самое, к чему я мысленно готовил себя все сорок восемь часов, с тех пор как слег капитан.
– Предмет слева по борту! Расстояние – меньше мили. Похоже на перископ.
Слова эти выкрикнул дозорный на баке и повторил вахтенный на палубе. Я схватил бинокль, перед глазами на миг мелькнули лица выстроившихся вдоль борта матросов – удивительно одинаковые в своей настороженности и готовности встретить опасность лицом к лицу.
Да, так и есть, это она, субмарина. Никаких сомнений. Тонкая серая черточка, похожая на иглу, слева по носу, и змеистая рябь кильватера за ней. Рядом снова возник Картер, весь настороже; когда он поднял бинокль к глазам, руки у него подрагивали. Я подправил наш курс и снова взял бинокль. Перископ теперь находился прямо по курсу, серая игла как будто не реагировала на наши маневры; но немного спустя, как я и опасался, субмарина изменила курс вслед за нами и перископ стал приближаться с наветренной стороны, на этот раз по правому борту.
