Даже сейчас я едва сдерживаю слезы, когда вспоминаю это. Теперь, когда я уже давно взрослая женщина и мать своих детей, я понимаю, чего стоило моей матери расстаться со мной. Или нет, не понимаю. Не знаю, что могло бы заставить меня покинуть на чужих людей Малку… ее оторвут от меня только вместе с руками. Ну, пусть меня покинули не на чужих… Впрочем, тогда и близкие родичи были нам злейшими врагами.
Еще до всех этих событий в нашей семье появилась Деляна, обрученная невеста моего брата Оди. Ей было тогда всего три года, да и нам немногим больше, но мы, дети, совершенно спокойно приняли мысль, что Оди и Деляна станут мужем и женой, когда вырастут. Взрослому это кажется нелепым и смешным, но трехлетняя девочка совершенно естественно принимает мысль, что у нее уже жених, и даже сама его ищет: ведь всем же нужен жених! Деляна, как я теперь понимаю, была тогда слишком мала, чтобы полностью осознать свое горе: смерть отца, разлука с матерью и родной семьей… Она поревела, но вскоре утешилась, и мы стали жить, будто она была еще одной дочкой моих родителей. Мы втроем неплохо ладили, и мой брат Оди был очень приветлив с нами обеими.
Как горько мне вспоминать Оди! Вот странно: он остался в моей памяти мальчиком лет десяти, но и сейчас в воспоминаниях я смотрю на него снизу вверх, как на старшего брата. Он был не просто добрым: никогда не бил нас с Деляной, не дразнил, не отнимал и не ломал наши игрушки, а, наоборот, сам делал их для нас. А сколько ума дали ему боги! От дедушки Предслава Оди лет в семь-восемь научился читать по-моравски. Дедушка учил и нас, но нам с Деляной моравская грамота не давалась. Мы пробирались с буквы на букву, как через бурелом, и на эту борьбу уходило столько сил, что смысла читаемого мы никак уразуметь не могли. Помню какие-то обрывки: «Приде преемник Асклепиода место ин воевода именем Агрипа… блаженный же Василиск бяше в темнице…», «Вас крепит пища, мене же Христос, вас насытят мяса, мене же молитва…». Оди объяснял нам, что все это значит, но повести были такие невеселые, что своим чадам я их не рассказываю.
Я часто жалею об Оди. Если бы он остался жив! Мне было бы спокойнее знать, что где-то у меня есть брат. Наверное, и к рыжему Хакону я потому так сильно привязалась за такое недолгое время, что в сердце моем все еще живет старший брат и я не могу перестать ждать его.
После отъезда родителей и Оди мы с Деляной остались среди врагов, как мне казалось. Эльга была добра к нам, но ей, новой киевской княгине, некогда было с нами заниматься, и очень скоро мы перебрались на жительство к Уте. У той было тогда двое маленьких детей, и она ожидала третьего – это оказалась Держанка, – а еще растила четверых детей покойного ловацкого князя Дивислава, ее первого мужа. И при этом она находила для меня и время, и доброе слово. Мистина обращал на нас всех меньше внимания, но тоже был с нами добр. Когда я, уже незадолго до замужества, узнала, что он и Свенгельд главным образом устроили тот переворот, мне было трудно в это поверить. Это они изломали судьбу моей семьи – те, кто вырастил меня! Тогда я даже радовалась, что мне вскоре предстоит выйти замуж и уехать отсюда, подальше от них.
Только здесь, в Коростене, когда Багряна с первых дней принялась учить меня заново делать решительно все, еще приговаривая презрительно «у вас, у руси», я осознала: да, я – из руси. С этим ничего не поделать. Да и разве у других не бывает раздоров?
Если бы я могла возненавидеть их всех! Ингвара – брата моей матери, который лишил моего отца его законного наследства. Мою мать, которая предала меня, бросив одну. Всю «эту русь», к которой я принадлежала по рождению и воспитанию. Если бы я могла встать на сторону древлян, чьей княгиней меня сделала судьба, раз и навсегда решить, кто мне друг, а кто враг. Но я не могла. Голос крови слишком силен, и через шесть лет замужества я продолжаю чувствовать себя деревцем, вырванным из родной почвы и пересаженным в чужую. Мне мерещится, будто я стою на жердочке над рекой, а вокруг туман…
И ладно бы я одна стояла на этой жердочке. Я же стою с двумя детьми на руках! Двумя единственными, но такими дорогими корнями, которые я поневоле пустила в древлянскую землю.
И вот, двенадцать лет спустя после изгнания мого отца, все повторяется! Снова тот же Мистина Свенельдич явился в мой дом и если не разрушил его пока, то уже основательно расшатал…
– Дроттнинг, зачем ты здесь мерзнешь? – раздался позади меня знакомый голос.
К вечеру стало прохладно, и я взяла у Соколины старую свиту ее матери, в которую теперь и куталась.
Я обернулась: позади стоял тот темнобородый, с щитом на плече и со шлемом в руке. Надо думать, пришел нести дозор в свой черед. Теперь на нем был короткий, до бедер, плотно облегающий кафтан из толстой рыжевато-коричневой шерсти со свалянным ворсом – я таких никогда не видела. Края его были оторочены чем-то вроде меха, сделанного из крашеной овечьей шерсти, и застегнуты двумя круглыми бронзовыми застежками: на груди и на бедре. На рукаве виднелась заплата.
Его вид поразил меня еще в прошлый раз, но тогда мне было не до этого. Очень высокий – как Мистина, – худощавый, с длинными руками и ногами. Продолговатое лицо с грубоватыми чертами казалось невыразительным, но этому противоречил ясный, добродушный взгляд темно-голубых глаз. От него исходило явственное ощущение угрозы, как почти от всех этих людей, променявших спокойное существование на своем хуторе или в веси на короткую, полную превратностей жизнь дружины. Однако создавалось впечатление, будто этот человек может быть опасным, но пока не хочет. Рядом со мной его способность быть опасным как бы оставалась скрытой, будто меч в ножнах. Но я росла вблизи таких людей и хорошо знала: они повернутся к тебе той или иной своей стороной глядя по тому, считают ли тебя за своего. Едва ли он сочтет за свою меня – древлянскую княгиню.
– Если приедет твой муж, мы сразу поднимем тревогу, и ты об этом узнаешь, – сказал он так, будто хотел меня успокоить. – Тебе вовсе не нужно сторожить его здесь самой.
– Ты ведь недавно у Мистины?
Не знаю, зачем я спросила. Должно быть, из-за всех этих воспоминаний мне хотелось знать, что этот человек не был в числе тех, кто погубил моего деда и едва не погубил отца. Хотя и по возрасту, и по качествам он казался сполне способным участвовать в том деле.
– Только год. До этого я был у Ингвара, а еще до этого – у другого Ингвара, его брата, сына Хакона. Он живет в Альдейгье.
– Тебя ведь зовут Хальвдан?
– В Киеве меня обычно зовут Алдан, но это то же самое. А ты, наверное, понимаешь северный язык, если запомнила имя?
– Я знаю северный язык, на нем говорила моя мать. Помню, в Киеве был один Алдан, боярин. Ты не в родстве с ним?
– Нет, в этой стране у меня нет родни. Тем более столь знатной. Ты можешь спокойно не обращать на меня внимания.
Против воли я улыбнулась:
– Какой ты странный человек! Любой другой сказал бы, что, возможно, он и состоит в дальнем родстве с тем боярином Алданом, и не стал бы отказываться от внимания княгини. А еще, помню, ты сказал в гриднице, что не хочешь славы и богатства. Почему? Не думала, что в дружинах найдутся люди, уклоняющиеся от того, за чем все прочие гоняются.
