Ута хотела улыбнуться, но вдруг сообразила: у всех ее спутников висит на поясе по два гребешка.
– Это вы для них приготовили?
– Для них. Встретятся – отдадим.
Киевляне тревожно оглядывались. Посреди открытого пространства ты весь как на ладони, спрятаться некуда, бежать – нельзя: здесь тебе и земля – не опора, один шаг – и поминай как звали. Все зыбко, ненадежно, враждебно. Ни земля – ни вода, ни тот свет – ни этот.
Миновав болото, вышли в получахлый сосняк. Здесь Ходима разрешил отдохнуть, и все уселись на сухом местечке, на рыжей опавшей хвое.
– Их у нас навками зовут, а в иных весях окрест, бывает, зовут мавками, – рассказывал Ходима, сидя на земле и поместив свой посох между ногами. – Это оттого, что они человеку помавают.
– Что делают? – не поняла Святанка.
– Помавают. Зовут, манят, ну, поняла? А иные говорят, это оттого, что они мяучат: мау, мау! Но я от них такого не слышал никогда.
– А ты много их видел? – недоверчиво задала вопрос Соколина.
– Самих не так чтобы видел, а видел следочки. У них следочки махонькие, вот как у вас, – Ходима кивнул на ножки Держанки и Витянки. – На болоте бывает видать, и на снегу тоже.
– На снегу? Они разве в спячку на зиму не впадают?
– Нет, зачем им впадать? Коли увидите такой следочек, стало быть, навки здесь ходили. И смотрите, не ходите по их следам! – строго предостерег он. – Они вас в такую даль уведут, где людей живых не бывало от веку и не будет никогда. На Иное уведут…
Все замолчали, и в тишине стало страшно, несмотря на дневной свет. Пустое болото жило своей полупризрачной жизнью: покачивались на ветру стебли осоки, перепархивали птицы с одной серой мертвой жерди на другую. Глаз все время улавливал неясное движение пообок, но почти не удавалось заметить, что же шевелится.
Было не холодно, но влажно и оттого зябко. Велесик и Витянка нашли гриб подберезовик с бледной шляпкой и шепотом совещались: можно его взять или он «навкин»?
Уту тревожили бледные, испуганные лица детей. Она и сама впервые за пятнадцать лет очутилась в чужом, враждебном месте, точно на том свете, без помощи и поддержки, не имея иной опоры, кроме собственных сил. Точь-в-точь как той жуткой ночью в избе Буры-бабы…
Но те далекие воспоминания помогали ей. Она справилась тогда, будучи юной девушкой, справится и сейчас, когда стала зрелой, опытной женщиной и матерью. Ута даже испытала прилив благодарности к старшим родичам, снарядившим тогда их с Эльгой в лес к Князю-Медведю. Их отцы, братья Вещего Вальгард и Торлейв, были против этого испытания, но их уговорили матери-кривичанки: так полагается для девочек знатного рода. Ута помнила свой тогдашний ужас, но в памяти о нем черпала твердость.
Вот и для ее детей настал час испытаний: неожиданный, неподготовленный. И она, мать, мало чем могла им помочь: разве что своим уверенным видом поддерживать храбрость в их дрожащих сердечках.
– Зачем же вы нас привели в такие места! – не удержалась она. – Что добрым людям тут делать, а мы вам зла не причинили! Вы знаете, кто я и чьи это дети?
– Прислал вас Гвездобор, родич матери моей. Сказал, что вы рода русского, богатого и могучего. И покуда вы здесь у нас, дани древляне русам платить не будут. А у нас в веси девять дымов – девять куниц всякий год. Или четыре бобра с половиной. А все вам на снизки собираем, – Ходима кивнул на короткую низку из пяти синих и желтых бусин-«глазков» на шее у Святаны. – Лучше б хлеба детям купили, а то урожаи у нас незавидные…
– Мой муж вас богато одарит, если вы нам поможете к нему вернуться. По гривне серебра, по корове за каждого из нас. Хотите? Кто еще вам столько даст? Прикажет с вашего Навкина края дани не брать. Подумай – себя, детей и внуков навек освободишь!
Но Ходима покачал головой:
– Род ваш русский лукав. Уж который век, как появились вы на Днепре, нашему древлянскому корню от вас одни беды.
– Но чем виноваты мои дети? Они вам зла не сделали!
– Много тут детей таких… – Ходима оглядел тускло-зеленое пространство вокруг. – Еще бают, что те навки, которые взрослые, – это те девки, кого Ящеру в невесты отдавали. Был такой обычай при дедах: если беда какая или неурожай, собирали с нашей волости всех девок-невест, от вот таких начиная, – он снова кивнул на Святанку, – и до таких, – поглядел на Соколину. – Всякой велят нарядиться, будто на рушник вставать
[13]
. Приведут их на Игровец, посадят в круг, и бабка-волхвунья крутит меж ними ребро со стрелкой. На кого стрела укажет, стало быть, Ящеру желанна.
– И что же? – сурово спросила Соколина, стараясь, чтобы голос не дрожал.
– А вот как раз возле Игровца то место. Навье Око его зовут. Туда они и прыгали. А потом люди свадьбу их справляли: с песнями, плясками и угощеньем. Чтобы, значит, и невесте с женихом на их ложе подземном песни радостные было слышно. Дочке моей меньшой нынче осенью замуж идти, уж сговорили. И вовремя, чуры помогли! А то ведь с вашими делами… говорят, война будет. А где война, там и Ящеру песни играть… Ну, идем дальше! – Он взял посох и поднялся. – Путь неблизкий еще.
Пленники послушно встали, подавленные рассказом, и пошли за Ходимой.
Чахлый сосняк оказался невелик, за ним открылось новое болото. В нем были положены гати – вымостки из жердей и веток. Жерди и бревнышки посерели, наполовину сгнили. Часто трескались прямо под ногой. Идти приходилось особенно осторожно, путницы быстро устали.
Ходима не подгонял, нередко сам останавливался, давая им перевести дух.
– Тропу сию я один знаю, – рассказывал он. – Трижды в год мы туда ходим жертву нижним богам приносить. Место наше старинное, от иных племен, что до нас тут жили, осталось. А нынче на нем навки пляшут, играют, оттого и зовется Игровцом. Женихов себе зазывают.
– Каких еще женихов? – спросила Соколина.
– А тех, что в болоте лежат.
– Там и женихи есть? – Девушка невесело хмыкнула: – Богато у вас народу здесь!
– Еще бы! – едва ли не с гордостью подтвердил Ходима. – Старики сказывали, война здесь была большая, как ходили обры ратью на дулебов, дедов наших. Много тут всякого приключилось. И в топи дружины заманивали… А еще сказывают, три воза золота обринского здесь где-то утоплено. Золото деды наши, дулебы, в добычу взяли да везли домой. А сыскался злой человек, я имя в детстве слышал, да вспоминать не хочу…
Они все брели, опираясь на выломанные жерди-посохи, осторожно ставя ногу то на гать, то на кочку, а то и в мокрое. Отдыхали, слушая неторопливый рассказ. Иной раз беседа сама собой прерывалась: будто нечто невидимое ложилось на плечи, закрывало уста. Ходима тогда молча делал знак: дескать, примечай, вот оно!
– Это мы где навкину тропу пересекаем, там немеют люди, – объяснял он, когда такое место оставалось позади.
