– Я ее не предавал!
– А что же ты сделал? Ты ведь был среди тех, кто отдал их всех в руки этих добрых людей? – Мистина указал на малинцев.
– Они поклялись, что ничего им не сделают. – Ольтур опустил глаза. – И Сигге обещал… может быть…
– Я не буду давать тебе ложных обещаний – мою сестру ты не получишь, даже если спасешь ее от Змея Горыныча, – холодно сказал Мистина. – Ну так что же, добрые люди? – уже другим, весьма дружелюбным голосом обратился он к малинцам. – Вы так храбро напали на мою семью, поскольку вас заверили, что оружники не окажут сопротивления, так? – Он слегка указал на Ольтура.
Мужики молчали. Гвездобор лишь бросил на него хмурый взгляд, но в нем Мистина отчетливо прочел «да».
– А теперь ты, выходит, провел их, – в голосе Мистины слышалось восхищение такой ловкостью, – и утянул дорогую добычу у них из-под носа?
Гвездобор снова не ответил, но в бороде его мелькнула горделивая ухмылка – будто белка в гуще ветвей.
– Это правильно, – одобрил Мистина и бодрым голосом добавил: – Я думаю, мы с тобой договоримся.
Будто порося на ужин себе торговал. Глаза его смотрели на Гвездобора с явным дружелюбием, но это чувство было как тонкая пленка льда, прикрывающая холодные глубины. Сам Мистина чувствовал себя идущим по такой пленке, и один неверный шаг мог погубить все.
– Эй! – крикнул какой-то отрок из малинских. – Глянь – едут!
Все обернулись. С юга приближался десяток всадников. И в том, что впереди, Мистина с одного взгляда узнал невысокую коренастую фигуру своего побратима. Светлого князя киевского, Ингвара.
* * *
…Игровец они увидели еще издалека. К тому времени Ходима уже столько водил их кругами меж одинаковых чахлых сосняков, кустарников, ручьев, заросших осокой, моховых полян с влажно блестящими промоинами между кочек; все устали, истомились, проголодались и хотели прийти хоть куда-нибудь. И вот он показался: холм с плоской вершиной. Вокруг колыхались заросли, на вершине виднелся вал, но совсем невысокий – лишь по пояс. Ни следов частокола. Ни даже идола. На площадке могло поместиться человек пятьдесят.
– Вот он, Игровец, – Ходима показал посохом. – А вон там жить будете.
Ута повернулась, куда он показывал, и с облегчением увидела среди зарослей у подножия две избушки. На самом холме не было даже обчин – ни малейшего следа людского присутствия, кроме вала, но и тот так оплыл, что следов прикосновения человеческой руки на нем было не разглядеть. Оттого холм не выделялся среди окружающей дикости, а сливался с ней, будто сердце самого болота. Легче легкого было представить плящущих на нем навок – круг из невесомых белых фигурок с развевающимися зелеными волосами.
– Жили здесь наши волхвы, – говорил Ходима, подводя пленников к избушке. – Дед да баба. Дед давно уж помер, лет десять, а баба недавно – и году не будет. Так что изба у нее хорошая.
Со скрипом отворилась дверь. Начал накрапывать дождь, и Ута подтолкнула детей под крышу. В избе было холоднее, чем снаружи, и пахло затхлостью. Покосившийся стол, две лавки, жернова, ступа с пестом. Заволока на оконце треснула. Печь-каменка в углу, возле нее три самолепных горшка.
Было так холодно, сыро, неприютно, что новые жильцы столпились в середине, не решаясь даже присесть, и озирались с недоверчивым видом. Это вот здесь им жить?
– Сейчас растопим, – пообещал Ходима. – Ступай, Большичко, за дровами.
Старший его сын сбросил котомку и ушел. Вскоре неподалеку в лесу раздался стук топора.
– А где ее похоронили? – спосила Ута о покойной бабке. – Я думаю, нужно чем-то угостить ее, чтобы она не гневалась, мы ведь заняли ее жилье. Не хочу, чтобы она… пугала моих детей.
– В Навьем Оке ее похоронили, куда таких еще? И не бойся: Ящер назад никого не выпускает. Покуда вот вам припас. – Ходима опустил на лавку свою котомку. – А там парни на лов сходят, добудут чего-нибудь. Может, жита пришлю еще. Ну, обживайтесь. А я пойду, мне до темна успеть хоть на дорогу бы выйти.
– Постой. – Ута сняла с шеи Святанки ожерелье из пяти бусин-«глазков» и вложила в руку Ходиме. – Это твоей дочке. На свадьбу.
– Благодарим. – Ходима невозмутимо сунул ожерелье за пазуху. – Обрадуется.
Еще бы не обрадоваться – ему ведь подарили пять куниц. Ута понимала, что они сейчас целиком зависят от этого человека и его дружба нужна им куда больше, чем все на свете узорочья.
Ходима с двумя старшими сыновьями ушел снова в болота, трое младших остались сторожить пленниц. Звали парней Ходыга, Богатка и Ходишка – видимо, отразилась сложная игра с наследственными именами, но так бывает во многих родах. На пленниц парни, от пятнадцати до двадцати лет возрастом, посматривали с любопытством, но без злобы.
В тот же вечер младший, Ходишка, поставил где-то на ручьях пару ловушек и утром приволок двух бобров. Это была удача: шкуры парни сняли и унесли чистить, а тушки Ута разделала, часть повесила коптить, часть потушила на печи в большом горшке. Из хвостов сварила похлебку с пшеном и репой, что оставил Ходима. Так что голод пленникам не грозил, а братья радовались прибытку. Один бобер – это две куницы!
Потянулись одинаковые дни. Братья Ходимовичи по очереди ходили на лов и на рыбалку: один уходит, двое сторожат. Но бегства пленников они не сильно опасались: куда в чужих, незнакомых болотах уйдет женщина с четырьмя детьми? Сами Ходимовичи, по их признаниям, не знали дороги отсюда в родную весь.
– Да и страшно ходить-то, – говорили они. – Наткнешься еще на что…
– На что? – приставали Соколина и Святана. – На навок?
– Да ладно бы на навок. Они, навки… если подойти умеючи… Вот у нас один парень был! – оживился старший, Ходыга. – Ну, не у нас, а в другой веси, там, в Коростеличах! – Он махнул рукой куда-то на полуночь. – Ходил он раз по лесу… телушку искал. Вдруг видит: озеро, а в нем навки плещутся. Он присел за куст, высмотрел, которая из них самая красивая, подполз потихонечку да и схватил ее платок.
– У них есть платки? – удивилась Святанка. – Они же голые ходят.
– Ну, не всегда, – поморщился рассказчик. – У них есть платки какие-то. Я сам не видал, не знаю, а говорят, что есть.
– Это были крылья лебединые, – поправила Держанка, весьма сведущая в преданиях старины.
– Никакие не крылья! Навки не летают. Они в болоте живут. У баб лен воруют и себе ткут платки и сорочки.
– Но украсть надо сорочку!
– Не знаю, где сорочку, а у нас украсть надо платок!
– Ну, так что дальше? – прервала их спор нетерпеливая Соколина.
– Ну, он изловчился и утянул тот платок. Все вышли из озера, взяли свои платки, а одна глядит туда-сюда: нету! Заприметила парня, прибежала и давай просить: отдай да отдай. А он говорит: отдам, если замуж за меня пойдешь. Она и пошла, куда деваться. Пришли в избу к нему, стали жить. А потом как-то, уж через год, он опять в лес ушел, а навка и говорит его матери: отдай, мол, мне платок, а то на люди стыдно выйти. Та и отдала. А навка накинула платок – да и вон. Только и видели…
