– И правда… волхвунья… – севшим от ужаса голосом прохрипел Богатка. – Увела…
Ута закрыла лицо руками и разрыдалась. За ней заревели дети.
Притворяться ей особенно не приходилось. Тоска настоящего и тревога о будущем так истомили ее сердце, что слезы просились сами собой.
* * *
А Соколина к тому времени была уже далеко. В предрассветных сумерках она вышла, одетая в шерстяную свиту, с узелком, привязанным за спину, и со снегоступами под мышкой. Выйти на болота ночью, в темноте, она не решалась, тем более что сперва ей нужно было завернуть к Навьему Оку и приходилось рассчитывать каждый шаг. Но все прошло хорошо. Выезжая из Свинель-городца, она повязала голову от солнца белой льяной косынкой. Эту косынку Ходимовичи не раз видели на ней в жаркие дни, но теперь она стала уже не нужна. Соколина надела косынку на конец длинной ветки и забросила как могла ближе к Навьему Оку: лучше бы на самый край или на воду, но если получится, будто на полпути потеряла, тоже хорошо. После чего зашвырнула ветку подальше – мало ли на болоте таких валяется? – вставила ноги в петли снегоступов и побрела вокруг озерца-жертвенника. Если сюда Ходимовичи придут по следам ее черевьев, то и обратно будут искать такие же следы. А их нет. К обручам снегоступов она подвязала по паре широких еловых лап, и теперь те не оставляли на мху вовсе никаких следов.
Добравшись до ближней гривы, она сняла снегоступы и побежала как могла быстрее. Здесь было довольно сухо, и следов на хвое не будет. Эти места она хорошо изучила за минувшие дни и могла уверенно идти даже в сумерках.
Но вот грива кончилась, начиналась топь. Здесь Соколина присела передохнуть, а заодно дождаться, пока совсем рассветет. Был небольшой риск, что братья разделятся и пойдут по сторонам ее искать, поэтому она бдительно наблюдала за округой. Но соваться в топь, пока нет полной видимости, было бы глупо. Уж лучше, в конце концов, быть возвращенной в проклятую избу волхвуньи, чем и в самом деле рухнуть во владения Ящера!
Но вот рассвело настолько, что она уже ясно видела дорогу. Вокруг все было тихо. Соколина снова привязала снегоступы к черевьям и осторожно двинулась вперед. Необходимейший припас на дорогу у нее был подвязан к спине и не занимал рук, косу она засунула за пояс сзади, запаслась посохом из крепкой жерди. И, проверяя дорогу посохом, осторожно двинулась в опасный путь.
Кроме как не потонуть, ей еще требовалось отыскать дорогу. Она хорошо помнила, что от Навкиного края Ходима вел их на юг, но несколько раз менял направление – видимо, кружил, норовя запутать. Еще бы: бабы и девки в лес далеко не ходят, ползают с корзинами по знакомым местам. Он же не знал, что Соколина лет с десяти ездила с отцом на ловы, бывало, дней по шесть-семь проводя в лесу. И не только летом. Плохо было, что все последние дни выдавались хмурыми и с дождем – без солнца ей было труднее держать направление. Но что делать – Ингварова дружина ждать не станет.
Обзаведясь снегоступами, она не раз пускалась с Ходимовичами в беседы, вроде бы от скуки, и слово за слово вытянула из них кое-что об окрестных поселениях, где у них была родня или где они мечтали раздобыть невест. По расчетам выходило, что день назад Ингварова дружина должна была прибыть в сам Навкин Край. Дорогу туда Соколина, пожалуй, отыскала бы, но риск был слишком велик. Даже попади она туда одновременно с Ингваром, это еще не значит, что ей удастся с ним увидеться. А промахнись она на день, приди туда чуть раньше или чуть позже – все пропало: поймают и отведут обратно на постылый Игровец. Значит, нужно было ждать киевлян в другом месте, где о пленниках ничего не знают. Гвездобор и Ходима ведь не дураки: не станут трубить на всю волость о том, каким сокровищем владеют. И лучше всего ждать на Тетереве. Спрятавшись в лесу над берегом, она могла обождать пару дней, а уж дружину, идущую по реке, не пропустишь.
Первое возбуждение схлынуло, Соколина начала уставать. Несколько раз она останавливалась и отдыхала, опираясь на свой шест. Оглядывалась по сторонам.
А вот этого лучше было не делать. Стоило бросить взгляд на болото – кочки, заросшие приувядшей осокой, торчащие оттуда серые палки погибших сосен, иногда вывернутую с корнем ель, блестящие озерца серой воды, – и начинало казаться, что болото в ответ смотрит на тебя. Но поймать взгляд этих глаз никак не удавалось. И от этого было жутко.
Соколина снова пускалась в путь. Острожно и неторопливо переставляя ноги, обремененные ореховой рамой с ремнями и еловыми лапами, она продолжала чувствовать этот невидимый взгляд. Навки. Местные жители знали, о чем говорили. Раз или два на нее вдруг наваливалась какая-то скованность, так что даже вдохнуть было трудно; она было остановилась, надеясь это переждать, но поняла, что так только хуже, и с усилием заставила себя продолжать путь. Шаг, другой, третий… Это тропа навок. И Соколина отчетливо поняла, что где-то здесь, может, лежит притаившийся Дивий Дед.
Он же не примет ее за навку? Ну девка, с длинной косой, в бывшей белой (а ныне грязной) одежде и с платком на голове… «У них есть какие-то платки…» Йотуна мать! Как нарочно под навку нарядилась! «Горевая сряда» на ней была все та же, в какой она уехала из дома, – кто же ей другую даст? Но неужели Дивий Дед не почует разницы, не уловит теплое биение живого человеческого сердца?
Соколина вспомнила один разговор. Еще пока они все жили в Свинель-городце, братовы оружники как-то заговорили о самых страшных и дурных местах, в которых бывали. Один человек, Алдан, рассказал, что когда-то давно попал в Бьярмии на глухое место, там бьярмы хоронили своих мертвецов. И мертвецы, почуяв чужого, пытались его съесть. А этого не поймешь сразу: мертвецы невидимы и присасываются сразу к душе. Это ощущается как ужасная тоска. Отчетливо понимаешь, что ты умрешь когда-нибудь… нет, уже скоро умрешь… вот прямо здесь умрешь, прямо здесь, не сходя с места!
Алдан тогда спасся тем, что начал громко петь. И это помогло.
Соколина перевела дух, потом набрала воздуха и запела:
Соколы вы, соколы,
Соколы вы ясные,
Соколы вы ясные,
Куда вы летали,
Куда вы летали
Долго день до вечера,
До самой полуночи?
Пение это походило скорее на крик, и то первые слова давались с трудом, будто камень лежал на груди. Прерывисто исполняемая свадебная песня дико звучала среди унылого безлюдья, но девушка упрямо продолжала петь, понимая: каждое слово – это ее шаг прочь от бездны.
А и мы ведь летали,
А и мы ведь летали
С моря да на море,
С моря да на море,
С синего на синёе,
С синего на синёе…
– с бредовой удалью выводила она. И стало полегче: слова вылетали уже свободнее, даже ноги вроде полегчали. Она огляделась с вызовом: появись сейчас Дивий Дед – огрею шестом!
Соколы вы, соколы,
Соколы вы ясные,
Что тамо видали,
Что тамо видали?
Но вот тоска отступила. Соколина умолкла и двинулась дальше, стараясь дышать ровнее.
